По пляжу у самой кромки воды ходил задумчивый верблюд в наморднике.

-   А  намордник зачем? - спросила моя дочь. - Чтоб не плевался?

От той поездки в Израиль остались глянцевые фотографии, где мы с Машкой стоим измазанные целебной грязью Мертвого моря (ах, какая кожа становится от той грязи - как у девочки!) и хохочем в затвор фотообъектива. И стопка записей на случайных клочках бумаги, салфетках из кафе, страничках, криво вырванных из блокнота.

В моей яркой и беспутной молодости у меня были две близкие подружки - Машка и Катька. Обе блондинки, обе русские.

С чистотой крови в моей семье было поставлено строго.

- Замуж, доченька, надо выходить за того, кого полюбишь. Но полюби, пожалуйста, еврея...

Горькую правду этих слов, четкую правильность этой формулы, выстраданной народом тысячелетиями (несмотря на многие исключения!), я осознала гораздо позже, когда начались массовые отъездные ситуации.

Несколько лет спустя Катька с мужем Фимой благополучно уехали в Америку,  а  Маша с Борей и годовалой дочкой - в Израиль.  А  я, по иронии судьбы, осталась сидеть в ветшающем на глазах Питере и досиделась там до последнего, пока судьба мощным пинком не отправила меня в Германию. В Германии я первое время чувствовала себя, как мелкая рыбешка, выброшенная на прибрежный песок и задыхающаяся от отсутствия привычного воздуха. Потом, правда, как-то обжилась, нашла оправдания: "Ради детей, только ради детей и ехали..."

В гости в Израиль мы собирались долго и довольно тщательно. Я ходила по дешевым немецким магазинам и выбирала подарки многочисленным израильским родственникам и друзьям. Наконец, прилетели, и аэропорт "Бен-Гурион" встретил нас сухой жарой и пылкими объятиями родственников. Впечатления от израильского калейдоскопа, как разноцветные камушки на берегу Красного моря. В памяти остались какие-то сценки, сиюминутные картинки, обрывки разговоров.

Однако общее ощущение было таким: внутри что-то оттаяло. В Германии, особенно в первые годы, я ощущала себя так, будто замерзла и жила в этом замороженном виде полуфабриката, когда душа замирает, инстинктивно экономя силы, откликаясь только на самое необходимое.  А  в Израиле вдруг согрелась. Виной ли тому близкие лица старых друзей и повсюду вспыхивающая русская речь, и эта израильская открытость, когда в автобусе спрашиваешь, где тебе лучше выйти, и двадцать человек по-русски начинают наперебой объяснять:

" А  ты, милочка, выйдешь тут, пройдешь две улицы, завернешь налево, там сберкасса.  А  вы откуда сами-то?"

И вот тут происходила заминка. Сперва я в простоте душевной говорила:

- Я живу в Германии. И видя, как закрывается и стекленеет лицо, спешила поправиться:

-  А  вообще-то из Ленинграда...

-  А  в Германии что делаете?

- Живу.

- И как же еврей может жить в Германии?

Два проклятых вопроса, и по сей день повергающих меня в душевный раздор, потому что не могу ответить на них открыто и просто.  А  отвечая, понимаю, что не искренна до конца и прячусь от своих страхов. Это извечный вопрос немцев: "Зачем вы сюда приехали?" и вопрос евреев, живущих в других странах мира, задаваемый с глубинной ехидцей: "Ну и как еврей может жить в Германии?"

Скажу только, что у Машки на момент нашей встречи было четверо детей и свой дом в Маале Адумим.

В Маале Адумим поселилась, как я поняла, в основном московско-ленинградская интеллигенция, соблюдающая шаббат и традицию. В общем, Машка приняла гиюр и стала религиозной. Мне, человеку со стопроцентной еврейской кровью, помнящей Машу обычной русской девчонкой в брезентовой штормовке у туристского костра в лагере комсомольского актива, смириться с этим сразу было нелегко. Во-первых, внешне она осталась почти той же белокурой, жизнерадостной и открытой,  а  родив четверых детей, умудрилась сохранить стройность. Но после первого дня нашего радостного щебетания и восклицаний: " А  помнишь?" стала проступать новая и неожиданная для меня Маша.

- Шляпу-то сними, что ты на улице все время в шляпе? От солнца, что ли? Машка странно посмотрела на меня:

- Нельзя.

- Почему? - искренне удивилась я.

- Еврейской женщине без головного убора на улице нельзя. Только у себя дома перед мужем.

- Ты что, серьезно? - растерялась я.

- Вполне, - и перевела разговор на другое. - Слушай, сегодня концерт Окуджавы в Иерусалиме, так я закажу билеты?

Наступил шаббат, и я не без интереса поучаствовала в зажигании свечей, но в субботу мне надо было позвонить одному знакомому по Ленинграду редактору и договориться о встрече - дни, оставшиеся до отъезда, стремительно улетали.

- Нельзя, - коротко сказала Маша. - Шаббат.

- Слушай, - вскипела я. - В конце концов, я уважаю твоего Б-га, но дай мне позвонить по телефону!

В понедельник я с шестилетней дочкой, Маша с младшими детьми и ее беременная двойней подруга втиснулись в Машкин тесноватый джип и поехали на Мертвое море. Пыльная дорога петляла, поражая пейзажами, мелькающими за окном. Вот молодая девушка, израильтянка редкой красоты, с автоматом у бедра стоит у пропускного пункта перед арабским поселением, вот бедуин с задумчивым видом, неспешно покачиваясь, едет на верблюде...

Наши дети подружились и общались по-русски. Но вот Ривка с Давидом затянули песню на иврите. Моя дочь долго вслушивалась в непонятные слова,  а  потом запела по-немецки... На каком еще языке, кроме русского, могла она петь, привезенная в трехлетнем возрасте в Германию?

Как причудливо и необратимо повернула нас жизнь, если белокурые Машины дети поют на иврите,  а  мое классически семитское дитя на немецком, и что будет с нами всеми по прошествии еще (нескольких десятков лет? Как ответить мне на эти терзающие меня внутри вопросы? И успокоиться... И успокоить других.