СЕГОДНЯ ТОЛСТОЙ?

ЛАЗАРЬ БЕРЕНСОН

3 февраля российское НТВ показало очередную словесную дуэль «К барьеру!». Дуэлянтами выступали генерал-майор Алексей Леонов и генерал-полковник Альберт Макашов. Предметом дуэли были евреи. Герой космоса их защищал вроде, а депутат Госдумы обличал и проклинал. Космонавт вроде защищал, потому что опасно в критическое для России время расшатывать лодку, в которой все вместе могут потонуть («как это и случилось в 1917-м»), а обличения и проклятия генерал-полковника были однозначными, ибо «они разграбили страну, привели к нищенству русский народ». Леонов петлял вокруг да около, восхваляя советский интернационализм, Макашов был напорист, убедителен в своем животном жидоедстве, и судьи отдали предпочтение корректности (?) защитника, интеллигентно погрозив пальчиком солдафонской откровенности казачьего внука.

Назавтра на российском канале RTVi политический комментатор Михаил Леонтьев улыбчиво признался в симпатиях к Макашову за его подлинно русскую прямоту. И был не одинок: прямоту и русскую позицию Макашова поддержали телефонными звонками 52 тысячи телезрителей из 100 тысяч звонивших, отдав ему победу в диспуте, значительно опередив симпатиков дважды Героя Советского Союза Леонова. Темой теледиспута было принятие или осуждение письма 20 депутатов Генеральному прокурору с требованием «в целях защиты нашего Отечества и личной безопасности... официально возбудить дело о запрете в нашей стране всех религиозных и национальных еврейских объединений как экстремистских» (цитирую строго по тексту письма. — Л.  Б .).

Но ведь, скажет читатель, письмо отозвано, Дума осудила его большинством голосов, Путин на траурной церемонии в Освенциме выразил сожаление, что в его стране есть ксенофобия и антисемитизм (да и раньше он просто оговорился — явно по Фрейду, — назвав плохих людей в окружении Ющенко сионистами, имея якобы в виду вовсе наоборот — антисемитов).

Вот именно, господа, все верно. Осудили (без обсуждения, да и то далеко не все парламентарии), президент оговорился (но как удачно, как впопад подыграл тем, кто дискредитировал Ющенко еврейскими его сторонниками). На то и расчет. А время-то как выбрано: мир отмечает 60-летие освобождения узников Освенцима — а вот что в благодарность делают с нами, освободителями, спасенные. На улицы вышли тысячи обездоленных россиян, протестующих против катастрофического падения их достатка, и синхронно послание депутатов прокурору напечатано в газете «Русь православная» под заголовком «Еврейское счастье, русские слезы».

Нам всем известна пословица «Слово не воробей, выпустишь — не поймаешь». Ослепленные ненавистью поводыри ослепленных горем и унижениями масс знают и такой ее вариант: «В окно выпустишь воробушка, а в ворота придет коровушка да еще с рогами». Если в Европе для всплеска антисемитизма нужны мусульманские стимуляторы, то в Российской империи, как бы она ни называлась, жидоедство — дежурное блюдо всех режимов, проверенный громоотвод. Массы на любой призыв «Ату их!» срываются с места с готовностью и размахом.

Не случайно, завершая политическое шоу «К барьеру!», его ведущий Соловьев заметил, что массовая поддержка телефонными звонками провокативных бредней Макашова позволяет провести параллель между настроениями сегодняшней России и ее еврейскими погромами в начале прошлого века. Если он имел в виду, что и тогда лозунги «Бей жидов, спасай Россию!», «Долой жидовский экономический гнет!» успешно науськивали массы; что антисемитскую политику министра внутренних дел Плеве на месте осуществлял жандармский офицер Левендаль; что евреи Кишинева (а потом и всего юга России) стали в очередной раз козлами отпущения за социально-экономическое неблагополучие в стране — если это имелось в виду, когда нам напомнили о кровавом прошлом, — то журналист прав. Но где сегодня протестная реакция русского общества, где личности масштаба Короленко, Горького, Вернадского, Трубецкого, Иоанна Кронштадтского и других, гневно и однозначно осудившие антисемитские выпады властей и кровавые бесчинства православных масс? Где российский Золя с его громоподобным «Я обвиняю!»

Слышу неизбежный вопрос: почему не упомянут великий писатель земли русской Лев Толстой, разве он не возвышал свой голос в осуждение гонений на евреев? А его «Не могу молчать» разве уступает инвективе знаменитого француза? Разве московский казенный раввин Я.Мазе не заявил в день смерти писателя: «Мы будем молиться о Толстом как о еврейском праведнике». Разве не называл Шолом-Алейхем Толстого «Самсоном человечества»? Все верно. Но упомянутая статья Толстого к еврейской теме отношения не имеет. И в позиции Толстого по еврейскому вопросу есть несколько особенностей, требующих ряда оговорок и вызывающих недоумение. «Самсоном человечества» Шолом-Алейхем назвал Толстого в статье в журнале «Вегетарианское обозрение» в связи со смертью великого писателя. Здесь же читаем горькие сетования нашего классика на мировых и русских писателей (Шекспир, Диккенс, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Чехов) за то, что они своими отрицательными и карикатурными еврейскими персонажами творили образы, «утилизированные нашими врагами».

А что Толстой, он тоже? Конечно же, нет. Но пишет Шолом-Алейхем, «...я не мог себе представить, что величайший человек нашего столетия мог видеть ту страшную бесправность и невыносимый ужас, в котором живут в его стране миллионы моих несчастных братьев, и не выступил бы со жгучим и властным словом, которое бы прозвучало от одного края мира до другого. Возможно, что я не беспристрастен к тем, кто мне кровно роднее, нежели другие. Возможно, что кроме моих единоверцев в этой стране живут еще немало миллионов людей, на долю которых приходится «не один только мед». Возможно... И все же это не то. Несчастье несчастью рознь. Все народы имеют своих заступников. Мой народ — никого и нигде»... Мне в этом пассаже слышится подтекст некой обиды, может быть, даже упрек. И есть тому основание.

В нескольких страстных обращениях к Толстому во времена погромов и преследований Шолом-Алейхем умолял писателя о СВОЕМ, то есть лично его, толстовском, протесте и осуждении: «...я осмеливаюсь просить Вас, Великий Писатель Земли Русской, дать нам что-нибудь, ну хотя бы письмо утешительного свойства. Удрученное и растерявшееся восьмимиллионное еврейство в России нуждается в таком слове, быть может, еще больше, нежели в чем-либо другом»... (точный авторский текст части письма от 27 апреля 1903 года).

Уже 6 мая Толстой отвечает коротким письмецом (я обратил внимание на разницу в обращении), где объясняет невозможность для себя по цензурным соображениям назвать правительство виновным в случившемся, вместо чего и посылает Соломону Наумовичу свое «Письмо к знакомому Еврею» (так оно значится в архивных материалах «Бейт Шолом-Алейхем» и цитируется мной по публикации А.В.Суворовой из «Сборника документов по еврейской истории и литературе», кн. IV). В ответ на это Шолом-Алейхем пишет 10 мая графу Л.Н. второе письмо, указывая на «встреченное сочувствие среди христиан всего мира», но завершает недвусмысленным упреком: «Что касается до Вашего письма к знакомому еврею, то некоторые места (особенно заключение) для меня совершенно непонятны, и я не смею его критиковать». Вышеназванная публикация А.В.Суворовой позволяет нам узнать, чего не понял (вежливая форма истинного «не принял») еврейский национальный всепонимающий гений.

Этим неизвестным евреем был Э.Глинецкий (машинописные копии своего письма Толстой направил многим знатным евреям (в том числе известному пианисту, профессору Московской консерватории Д.Шору), досаждавшим ему просьбами (не требованиями!) откликнуться ЛИЧНО на кишиневскую трагедию. Классик пишет: «Требовать от меня публичного выражения мнения о современных событиях так же неосновательно, как требовать этого от какого бы то ни было специалиста, пользующегося некоторою известностью»... (Это он-то какой-то специалист с некой известностью!? Не пророк, не светоч, не вселенский заступник? Но на совет он готов. — Л. Б .)

«...Если же Вы спросите меня: что, по моему мнению, нужно делать евреям, то ответ мой тоже сам собой вытекает из того христианского учения, которое я стараюсь понимать и которому я стараюсь следовать. Евреям, как и всем людям, для их блага нужно одно: как можно более в жизни следовать всемирному правилу — поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, и бороться с правительством не насилием — это средство надо предоставить правительству, — а доброю жизнью, исключающей не только всякое насилие над ближними, но и участие в насилии и пользование для своих выгод орудиями насилия, учрежденными правительством. Вот все, очень старое и известное, что я имею сказать по случаю ужасного кишиневского события». Кстати, во всем этом и других письмах Толстой не употребляет слово «погром», заменяя его нейтральным «событием». Уж он-то цену слову знал. Итак, «еврейский праведник» по горячим кровавым следам погрома проповедует евреям «непротивление злу», как то единственное, что он может сказать.

Да и что имеет в виду «матерый человечище» (ленинское определение), советуя евреям исключить «участие в насилии и пользование для своих выгод орудиями насилия, учрежденными правительством»? Не прибегать к защите полиции, не вооружать самооборону или не хлестать казацкими нагайками православных? Любопытно, что именно эти красноречивые строчки КЕЭ не приводит, рассматривая эпистолу великого писателя.

Чего же тут не понял Шолом-Алейхем, что не посмел критиковать? Разве он не был готов к такому? Ведь еще в начале 90-х годов XIX века в переписке с еврейским публицистом Ф.Гоцем Толстой писал: «Думаю я о еврейском вопросе то... что нравственное учение евреев и практика их жизни стоит без сравнения выше нравственности учения и практики жизни нашего квазихристианского общества». Кажется — куда как обнадеживающе и лестно, но в этом же письме читаем: «Я жалею о стеснениях, которым подвергаются евреи, считаю их не только несправедливыми и жестокими, но и безумными, но предмет этот не занимает меня исключительно... Есть много предметов, более волнующих меня, чем этот. И потому я бы не мог ничего написать об этом предмете такого, что бы тронуло людей» (это в объяснение нежелания выступить от своего имени в защиту евреев).

Примечательно, что именно эта позиция писателя позволила спустя сто лет Солженицыну написать: «Только Лев Толстой, при уникальности своего общественного положения, мог позволить себе сказать, что у него еврейский вопрос стоит на 81-м месте» — и это о времени, которое Солженицын характеризует как эпоху, «когда Александр III уже определенно повернул к тому, чтобы сдерживать российское еврейство стеснениями гражданскими и политическими».

Вероятно, тем же «уникальным общественным положением» можно объяснить, что великий писатель, в отличие от передовой мировой интеллигенции, не только не заступился за оклеветанного Дрейфуса («я не знаю Дрейфуса, но я знаю многих Дрейфусов, и все они виноваты... лично я уверен в виновности Дрейфуса» — из интервью писателя Толстого газетам), но и осуждал русских защитников этого французского еврея: «Нам, русским, странно заступаться за Дрейфуса, человека, ни в чем не примечательного, когда у нас столько исключительно хороших людей повешено, сослано, заключено на целую жизнь в одиночные тюрьмы».

Мудрый Толстой не мог не понимать, что дело не столько в офицере французского генштаба, сколько в очередном витке международного антисемитизма. Спустя годы, приняв доказательства следствия, он признает невиновность Дрейфуса, но о самом деле скажет: «Проблема эта ничтожна для Франции, а для всего остального мира она лишена всякого интереса».

Сразу же определюсь: дико, несправедливо, унизительно (для самих себя) подозревать Толстого в антисемитизме, как это, скажем, делает Н.Шварц в «Еврейском Мире» («Лев Толстой как зеркало русского антисемитизма»), но и не следует великому человеку приписывать ему не свойственное.

Читаю в Интернете, что Толстой в своей статье «Что такое еврей» называл евреев «первооткрывателями культуры, свободы... символами гражданской и религиозной терпимости». Так, во всяком случае, сказано во «Всеобщей еврейской энциклопедии» на английском языке (1943). Тем не менее еще в 1931 году парижский журнал «Рассвет» показал, что статья и приведенные цитаты из нее написаны Г.Гутманом и впервые были опубликованы в Санкт-Петербурге в ежегоднике «Еврейская библиотека» (1871) известным издателем А.Е.Ландау.

История так жестоко надругалась над толстовской теорией непротивления злу, что, возможно, сегодня он бы ограничился другой своей максимой (из письма к Н.Лескову): «Любить евреев трудно, но надо». Не нам надо, им. И речь не идет о братской любви, сегодня она просто невозможна. До этого еще далеко-далеко: в лучшем случае можем говорить о том, что в редакторской колонке «Еврейский камертон»» от 3 февраля с.г. А.Бродский назвал юдофобофилией. Неприятно, но и не страшно: Израиль, ЦАХАЛ, «Ха-Тиква»...

Наш крупнейший со времени Шолом-Алейхема писатель-юморист Эфраим Кишон говорил, что его местью нацизму служит то, что дети гестаповцев зачитываются его книгами, написанными на иврите, а внуки убийц выпрашивают у него автографы. В России Кишон издается, и у тамошних нацистов тоже есть любознательные дети и внуки.