«Еврейский Обозреватель»
ЭТО БЫЛО
22/89
Ноябрь 2004
5765 Кислев

РАЗГОВОР С МАМОЙ

ВМЕСТО ПОМИНАЛЬНОЙ

БОРИС ХАНДРОС

На главную страницу Распечатать
Их дарф иц нит кейнем,
Их дарф ицт майн мамен,
Ун волт их зи обн, дан волт их
ир зогн: "Мамэ..."


(Мне никто теперь не нужен,
мне нужна теперь моя мама.
И если бы она сейчас была,
я бы ей сказал: "Мама")
Подстрочный перевод

На этом все обрывалось. С этими словами я просыпался.

Так было три ночи подряд. Как я ни бился, никак не мог вспомнить, откуда строки. Кто их автор?

Расспрашивал моих друзей-идишистов, но и они только разводили руками. Строки не давали покоя: в них я узнавал и мое заветное желание. Да и кто не испытывал хотя бы раз в жизни острую потребность, смешанную с запоздалым чувством вины, раскаяния (а ведь мог, мог раньше!), поговорить с мамой, которой давно уже нет, которая живет только в снах, в твоей памяти.

Чувство вины... И я перед тобой в долгу, мама...

Небольшого роста, негромкий, отнюдь не командирский голос. И при всем при том от тебя, мама, всегда исходила какая-то внутренняя сила. Особо проявлялась она в дни невзгод, испытаний.

Вспышки памяти...

...33-  й  год... Неслыханный в наших краях голод. Мы, как все или почти как все, тоже испытываем муки голода: грызли макуху, спасались крапивой, цветом акации. Помню, мама, твои "деликатесы": оладьи из жмыха, макухи, затируху, заправленную все той же крапивой, крупинками зерна. Где-то с марта 33-го года пошли в ход школьные завтраки. Сначала из твоих сверхчудом сэкономленных запасов - из учительского пайка. А потом подключился еврейский колхоз имени Петровского. Многие мои товарищи обязаны своим спасением этим завтракам.

Как ты нас учила, воспитывала? Словесного воспитания, поучений не помню. Их, по-моему, просто не было. Не помню и рукоприкладного, хотя "хапн пэч" - схватить оплеуху, когда за дело, а когда впрок, в назидание, считалось в местечке в порядке вещей.

Я очень рано, кажется, с шести лет, увлекся рыбалкой. Какая была радость, когда у меня, наконец, появилась настоящая фатка с сеткой. Возвращаюсь домой с чайником, наполненном комбликами. "Наловил? А теперь почисть". Это ты научила меня, мама, находить и убирать желчь, горькую косточку. Как пригодились мне твои уроки в моей взрослой жизни. Аня отлично готовила рыбу, но никогда не чистила ее. Это была моя забота.

Ты хочешь знать, мама, как сложилась жизнь нашей мишпоха после тебя? Я расскажу тебе, но сначала вспомним твою любимую сказку. Впервые я услышал ее от тебя на идиш: "Фон цвей жабкелех", о двух лягушках, попавших в кувшин с молоком. Одна от страха обмерла и, оцепенев, пошла на дно. Вторая, не растерявшись, забила лапками по молоку, да с такой силой, что выбила горку масла и по ней выбралась на волю.

Ты тоже из того ряда, мама. Не раз выбиралась из разных "кувшинчиков", которых на твою долю выпало немало.

... Оккупация. После "кровавых суббот" осень сорок первого, первая осень в гетто. Кормильцем нашей семьи - эту идею ты сразу поддержала - стал дедушкин шкаф, снизу доверху забитый разными журналами, комплектами газет. Газеты на кутках пошли в селе нарасхват. Возвращались мы с братом Бэбиком с торбой, набитой всякой всячиной: краюхи хлеба, картошка, торбочка муки, бутылка молока для братика Гриши...

Дома снова запахло борщем, кашей. Появились кое-какие припасы. Без них нам вряд ли удалось бы пережить первую зиму в гетто.

Вспышки памяти...

17 марта 1944 года. Недавно, мама, я отмечал два юбилея - 80 со дня рождения и 60 - после расстрела. Немец стрелял в упор. Нас разделяло какие-то полтора метра. Как я выжил? Ведь у меня не было никаких шансов. Я понимаю, спасли многие случайности и неслучайности, спасали добрые люди. Доктор Стукаленко буквально вытащил меня из шока. Но это было потом. А в ту, самую критическую минуту? Выстрелив, немец на минуту обернулся на твой крик. И мне хватило этого мгновения, чтобы проскользнуть в маленькую затемненную спаленку рядом, прикрыть за собой дверь и лечь тихо на койку. Исчез, испарился. Немец бесновался: "Где он? Где он?". Я слышал твой голос: "Ты убил его! Ты убил!" Ты спасла меня своим криком, своим бесстрашием, мама.

Мне рассказывал Марик. Ему запомнился один из моих приездов на каникулы в голодном 47-м. Выкладывая из солдатского сидора буханку хлеба, сахар, полученный по студенческой карточке, о чем-то рассказывая, я стал "уплывать" - выключился, потерял сознание. И снова ты, мама, одна не растерялась. Спасала своим дыханием - из рота в рот, нашатырным спиртом. А главное - своей выдержкой.

Наши разговоры... Как ты любила расспрашивать меня о моих поездках. И всегда поддерживала мои проекты, фантазии "с сумасшедшинкой", когда я приезжал в Озаринцы, Могилев-Подольский.

Так было и после съемок фильма о матери Сухомлинского. Коварная болезнь надолго (очередной "кувшинчик") приковала тогда тебя к кровати. Я рассказал о первой своей встрече с нашей героиней. Этой встречи я долго добивался. Многие отговаривали. Дескать, старухе за сто. Что она может рассказать? Приезжаю в Светловодск, где тогда при дочери - тоже учительнице, жила мать. Мы с Эмилией Александровной рассматриваем фотографии ее знаменитого брата, его фронтовые письма. А я все поглядывал на дверь.

... И вот появляется в проеме "самодвижущаяся" табуретка, за ней - голова и голос: "Миля, ти вже нагодувала цю людину?". Не кто, зачем приехал, а "чи вже нагодувала?". Так могла спросить и ты, мама. И тогда я твердо решил: будет фильм.

Как ты слушала, впитывала каждое слово!

На следующее утро я просыпаюсь, а в дверях - табуретка- "самоходка". За ней - ты, мама. И ликующий голос победительницы: "Как Сухомлинская!".

Наши семейные вечера, домашние концерты, дуэты татэ и Софы - нашего соловья. Ты, как всегда, больше слушала, молчала. Но вот однажды Софа спела "Ди идише мамэ", и ты заговорила:

- Вос зол их айх зогн, майне киндер. Ир зайт мир айнгебакен ин арцн фон гебойрн биз ицт. Их вил зейн глик ун шейнкейт ба айх. Ир золт штендик геденкен, аз их винч айх аз ир золт зайн гезунт ун лейбн гликлих мит айере фамилиес. (Вы все впечатаны в моем сердце с рождения до сих пор. Я хочу видеть счастье и красоту у вас. И чтобы всегда помнили, что я желаю вам здоровья и чтобы вы жили счастливо с вашими семьями.)

В трудные минуты вставляю кассету. И снова слышу твой голос, мама, голоса отца, Софы.

... Мы уходим, продолжаясь в наших детях, внуках, правнуках...

Человек и после смерти живет, пока его помнят.

Недавно мы с Мариком - он приехал из Саарбрюккена (Германия) - побывали в Озаринцах на нашем старом бесойлем. Положили по камушку на мацевах Хандросов и Вайнштоков. Побывали и на Могилевском кладбище, где вы снова вместе: ты, Софа, татэ. Надеюсь, что после нас будут приезжать - очень хочется верить и надеяться - наши дети, ваши внуки и правнуки.

Жизнь течет, меняется. За те годы, что тебя нет с нами, произошли события, которые ты, мама, не могла предугадать.

Ты пожелала нам всем дожить до твоих лет. Вопреки всем смертям, болячкам, потерям я разменял уже девятый десяток.

... Годы идут, а я все такой же, мама. По-прежнему меня, как в молодости, влечет дорога: Израиль, Германия, Франция, Голландия. И дважды - Америка.

Ты могла себе такое представить? Я встречался с нашими земляками в Бруклине (Нью-Йорк), побывал во многих городах, выступал в двух университетах, показывал свои фильмы. Наконец, неделю гостил у моего тезки и брата по душе Бориса Вайнштока - твоего любимого племянника. Он живет с семьей в Майями. Каждый день, вот уже восемь лет без отпусков, встает в пять утра, чтобы успеть на работу. Без нее он не мыслит себя. Одним словом, трудоголик - вайнштоковская порода, из тех же "лягушек".

... Все течет, все меняется. Давно уже нет Советского Союза. А от нашего местечка остались только стены старой синагоги, мельница Фельдмана и наше древнее кладбище.

На "мацевах" надписи, которые не мог расшифровать даже наш татэ. Впервые старые камни заговорили в снятом по моей книге "Местечко, которого нет" фильме "Млын", состоящем из восьми новелл о спасителях и спасенных. Здесь имена, лица тех, кого ты знала, любила. Христина Бурик и ее дочь Тамара, внучка старой Бурички - Галя - Анна Мельниченко. Доктор Стукаленко, которому мы все (эпидемия, мой расстрел) обязаны своим спасением. Имена Буриков, Стукаленко - отца и сына, наших спасителей, на стене Памяти Яд ва-Шема.

Мне еще о многом хотелось бы с тобой поговорить, мама. И обязательно о нашем мамэ-лошн.

"Незаконнорожденный", "непризнанный", презираемый "джаргон". Тысячи раз расстрелянный (когда убивали нас, убивали и идиш), тысячи раз похороненный теми, кто идиш и за язык не считал. И - живой.

В Роттердаме, где я побывал летом 2003 года с братом Мариком, молодой хасид, с которым мы разговорились, сказал не без гордости: "Роттердам - единственный теперь город в мире, где все евреи (алэ иди) говорят на идиш". Его предки родом с Украины. Рассказал ему о нашем местечке, о нашем татэ, о тебе, мама. А потом... Потом три еврея, обнявшись, шли по Роттердаму, распевая "Ди идише мамэ". Это было здорово, поверь мне.

"Мамэ-лошн"... Тысячу раз похороненный и - живой - он еще не сказал своего последнего слова.

"Мамэ-лошн"... Мой любимый вопрос на засыпку: "А что это значит? Как перевести?" Мамин язык? Язык мамы? А может так, точнее: язык от мамы?

В связи с этим еще один вопрос, он давно меня волнует:

- А что такое родной язык?

- Язык, на котором говоришь.

Так и не так. Я говорю на трех языках: украинском, русском, идиш. Пишу статьи, книги на русском и украинском, думаю на том языке, на котором говорю, пишу.

- Язык, на котором видишь сны.

И снова не то. Не совсем то. Я разговариваю во сне на всех известных мне языках, в том числе и на немецком.

- Язык, на котором ты объяснялся с любимой, то есть язык любви.

Да, и это. Но вот еще один ответ, который я вычитал однажды, и он мне кажется наиболее точным:

- Родной язык тот, который не помнишь, когда впервые услышал.

Вот и я не помню первые слова, которые услышал, слова, с которых начинается мое осознанное, озвученное открытие мира. Но зато точно знаю, что это было "слова от мамы", тобою произнесенные. Я благодарен тебе и за это, маме... "Их дарф ицт майн мамен".

Этот разговор с тобой, мама, был уже написан, когда нашелся автор приснившихся строк.

Ошер Шварцман - сразу определил мой давний знакомый, самый образованный идишист Киева Марк Дербаремдикер, потомок знаменитого бердичевского цадика. Стихотворное послание маме было написано в 1913 г. в местечке Калиш. Там тогда квартировал драгунский полк, в котором проходил действительную службу поэт.

Вот эти стихи в переводе Риталия Заславского, талантливейшего поэта, переводчика:

Никто мне, никто мне не нужен теперь, кроме мамы.
Я снова скажу ей: - Ты видишь, какой я упрямый!
Пускай я ребячлив и глуп, но с тобою как взрослый
Я выдержу все - и тебе не пожалуюсь после.
Я выдержу все - и чужбины и грозные грозы,
И ты не смотри, что текут и текут мои слезы.
Пускай себе льются, без них не проходят печали.
Без них и меня ты поймешь и увидишь едва ли.
Никто мне, никто мне не нужен теперь, кроме мамы,
Я снова скажу... Ты же видишь, какой я упрямый?
Есть стихи, есть автор. Но тайна оставалась тайной...

Ошер Шварцман... Поэт-воин. Он погиб в 1919 году в дивизии Щорса. Один из самых любимых моих поэтов. Я часто перечитывал его стихи, многие знаю наизусть. Но эти не вспоминал, не перечитывал многие годы.

Откуда же застрявшие строки? Евтрудшкола... Только там я мог услышать, прочитать, выучить, очевидно, уже тогда понравившееся мне стихотворение.

Выходит, что все эти годы они бережно хранились и дремали в таинственных подкорках подсознания, дабы семьдесят лет спустя прорваться в мой сон строкой-напоминанием.

Вверх страницы

«Еврейский Обозреватель» - obozrevatel@jewukr.org
© 2001-2004 Еврейская Конфедерация Украины - www.jewukr.org