ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ С ПОСЛЕДНИМ ИЗ КОГОРТЫ

18 сентября 2004 года в Минске в возрасте 91 года скончался еврейский писатель и поэт Гирш (Григорий) Релес - последний из могикан литературы на идиш в Беларуси.

Это его последнее интервью - о еврейской литературе в Беларуси.

- Пережив самые разные времена, вы, Григорий Львович, как никто другой, в состоянии объективно оценить, когда же литературе дышалось свободней, вольготней...

- В белорусской прозе, поэзии - свои патриархи, свои свидетели времени.   А  я буду говорить только о том, чему служу всю жизнь, - о еврейской литературе. Может быть, возможностей сегодня в плане остроты, критической оценки действительности гораздо больше, чем вчера. Но писать-то почти некому. Два-три поэта пробуют творить на иврите (среди них выделяется Феликс Баторин).  А  где им печататься?..

- Когда вы начинали, все было по-другому?

- Еще в 1933 году белорусский еврейский журнал "Штерн" ("Звезда") начал публиковать мои стихотворения и очерки. Время было просто благостным для еврейской литературной молодежи. Во-первых, традиции, исторический опыт сыграл свою роль. Как Пушкин положил начало критическому реализму в русской литературе, так копылянин Менделе Мойхер-Сфорим (родился он в 1836, за год до смерти Пушкина) своими романами расшевелил народ, заставил оглянуться вокруг, во всеуслышание заявил: литература должна отображать реальную жизнь народа, отвечать его требованиям и, если хотите, вести за собой вперед, к лучшему обустройству общества в целом и каждого человека по отдельности. Не случайно Шолом-Алейхем назвал Менделе Мойхер-Сфорима "дедушкой еврейской литературы".

- И все-таки согласитесь, что в Беларуси не было ярких центров еврейской литературной жизни...

- Да, центры, своеобразные столицы, этакие монмартры - литературные, культурные - в девятнадцатом, начале двадцатого века были в других краях: в Одессе, Киеве, Черновцах, Варшаве, Вильне... Но это - потом... Рождались-то, воспитывались здесь, колорит еврейских местечек, правду жизни, начальное образование получали здесь.  А  писателя почти всегда формирует детство, та природа, которой он с детства окружен. В Койданово (нынешний Дзержинск) родился Абрам Рейзин. В Игумене (нынче - Червень, тихий городок под Минском) - Г.Лейвик. Вместе с Якубом Коласом сидел в минской тюрьме. Из Шклова - прозаик Залман Шнеер. В Дукоре родились (в одной семье!) три брата Чарные - и все стали писателями, еще до революции они эмигрировали в США. Один из братьев о своем родном местечке написал двухтомную книгу-исповедь "Дукоры".

- Вы называете имена все больше неизвестные...

- Иначе и быть не может. Все они эмигрировали еще до 1917 года, задолго до Октябрьской революции. Разве в таком случае власть могла позволить даже их имена упоминать?

- Выходит, что развивался процесс сродни тому, что и в русской литературе: одни создавали новую советскую поэзию, прозу, другие жили и работали в эмиграции.

- Возможно, что и так. Но лично я, многие мои сверстники пришли в литературу под опекой целой когорты еврейских писателей, которые продолжали работать в Минске. Выходил журнал. Белгосиздат каждый год выпускал до двадцати художественных книг на идиш. Была и ежедневная еврейская газета.  А  также - молодежная "Юнгер арбетер" и детская "Юнгер ленинец".  А  в писательском союзе - еврейская секция. Как и журнал "Штерн", ее возглавлял поэт Изи Харик.

- Пока не посадили...

- Харик с 1931 года был членом ЦИК БССР. С образованием Союза писателей СССР входил в его президиум. Арестовали его в 1937-м... Наверное, тогда и началось в Беларуси "сворачивание" еврейской литературы. Тогда же арестовали и другого замечательного поэта Моисея Кульбака. Через год закрыли еврейские отделения в пединституте, в университете. Закрыли еврейские педагогические техникумы. Прекратили издавать учебники на идиш. Все это в совокупности и убеждало: идет наступление на еврейскую культуру.

- Но вы еще до войны успели издать две поэтические книги...

- В 1939-м - первую, в 1941-м, перед самой войной, - еще один сборник. Забегая вперед, замечу, что следующая моя книга увидела свет только в 1960-м - рассказы и очерки в переводе на белорусский язык.  А  стихи - тоже на белорусском, в переводе моего друга Рыгора Бородулина - издали отдельной книгой в 1961-м...

- Уже не так активно творили, как в свои молодые и предвоенные годы?

- Скорее это с нами что-то невероятное творили. Прошла такая страшная война. Казалось бы, жить должны главным - созиданием. Но вместо этого - новые испытания. Да и нас, еврейских писателей, стало в Беларуси гораздо меньше. Одних забрали в "сталинский хапун". Другие погибли на фронте - целый отряд, большая часть некогда мощной когорты: Руви Рейзин, Захар Барсук, Лев Талалай, Семен Лельчук, Эля Каган, Геннадий Шведик, Давид Курлянд... Погибли в гетто прозаик и поэтесса Сара Каган, Рахиль Брохес, старейший писатель Даниил Маршак, писатель и журналист Нота Вайнгауз, критик Исаак Резник.

После войны я работал в брестской "Заре", затем - в "Зорьке". В 1947 году пришел в "Вожык". Поначалу казалось, что происходит какое-то оживление. В Минск из эвакуации вернулся еврейский государственный театр. Вышел ежегодный литературный альманах "Твердой поступью", который редактировал Хаим Мальтинский. Появились радиопередачи на идиш. Вышли в свет даже две книги - рассказы Айзека Платнера и стихотворения Гирша Каменецкого. Но... недолго музыка играла.

- Наверное, своеобразным сигналом к возобновлению травли евреев стало убийство в Минске актера и режиссера Соломона Михоэлса?

- Ведь это был не просто лауреат Сталинской премии, народный артист Советского Союза, руководитель еврейского театра в Москве, но еще и председатель Еврейского антифашистского комитета в годы войны. Следом начались аресты еврейских писателей, ученых, артистов. Сначала нас Бог миловал - аресты шли в Москве, Ленинграде, Киеве, Кишиневе, Вильнюсе. Но вот волна докатилась и до Минска. Первым арестовали Айзека Платнера. Хаим Мальтинский к тому времени уже уехал в Биробиджан, возглавил там книжное издательство. Но и его, инвалида войны (одна нога была ампутирована выше колена, другая не сгибалась), тоже арестовали. Привезли в Москву, упрятали в Бутырку. Отобрали костыли. На допросы Хаим буквально полз, подтягивался на руках. Конвоир подгонял пинками: следователь ждет.

В скором времени - в июне 1949-го - проходил второй съезд Союза писателей республики. Мы с Каменецким уселись на галерке, чтобы особенно глаза не мозолить. В то время на короткий срок на посту первого секретаря ЦК КПБ Пономаренко сменил Гусаров. В своем выступлении он грозно прошелся по безродным космополитам, которые тихой сапой вторглись в советскую культуру... Закончился первый день работы съезда. Каменецкий меня предупреждает: "Завтра будем сидеть здесь же. Если придете раньше, займите мне место.  А  если я раньше приду, займу для вас". Назавтра уже идет заседание,  а  Каменецкого нет. Не дождавшись перерыва, я вышел и поспешил к Гиршу на квартиру. Хозяйка рассказала: "Арестовали. Всю квартиру обшарили..."

Мои "хождения по мукам", если смотреть с высоты прожитых лет, возможно, попроще. В конце 1949 года вызывает главный редактор "Вожыка" Михаил Маркович Чаусский (на самом-то деле - Моисей Моделевич) и предлагает уволиться. Попробовал спорить, заявление по собственному желанию так и не написал. Уволили "по сокращению штатов".  А  следом еще одна беда. Приглашают меня к Петрусю Устиновичу Бровке (он тогда возглавлял писательскую организацию).

Очень интересная, хотя и короткая, у нас беседа состоялась. Понимая, что разговор пойдет об исключении, начал было хорохориться: обидно стало, в Союзе писателей с 1936 года, литература - дело всей моей жизни. И почему? И в чем я вдруг провинился? Только потому, что пишу на своем родном языке? Вспомнил в те минуты и то, что учился в белорусской школе, писать начинал на белорусском. Отец прочитал первые стихотворения и говорит: "Я вижу, что ты хочешь быть поэтом. Это неплохо. Помни только одно: пиши на своем родном языке. Только тогда сможешь находить нужные слова и передавать свои чувства".

Совет этот я запомнил на всю жизнь... И вдруг мне Бровка говорит: "На кой черт тебе сейчас быть в союзе?.." Опытный аппаратчик, свидетель и участник многих интриг, он будто бессловесно другое говорил: без союза ты неприметней, остальных уже арестовали,  а  ты - на свободе, цени это, радуйся. И потом уже вслух: "Билет с собой?.." Я все-таки не выдержал и буквально швырнул членский билет на стол. И снова Петрусь Устинович протрезвил меня: "Зря швыряешься, билет тебе еще пригодится". Как в воду глядел. Прошло время, меня снова приглашают к Бровке. Петрусь Устинович встретил радушно: "Пишите заявление..." Я замялся, спрашиваю: что, мол, опять рекомендации собирать? Бровка успокоил: "Какие рекомендации... Пиши с просьбой о восстановлении и сохранении стажа". Но до той, второй встречи надо было еще дожить, пройти через страх, через унижения и оскорбления.

- Печатались ли в тяжкие годы где-нибудь - на белорусском, русском языках?

- О чем вы говорите! Выжить и не попасть под сталинский каток - вот задача стояла. В 1949-1950 годах какие-то юморески (уже под псевдонимом) печатал "Вожык".  А  затем за пять лет не удалось опубликовать ни строчки.

И все-таки мне тогда повезло. И Бровка по-своему меня поддержал, не превращая историю с исключением в публичный фарс, в публичное избиение.  А  Янка Брыль - низкий ему поклон, - узнав, что остался я без средств к существованию, буквально взял меня за руку и повел к уже не моему редактору. И сам за меня все говорил, что вот, мол, без работы, без денег человек оказался. Чаусский одно только долдонит: "Ничего не смогу сделать..." Все, понятное дело, боялись...

- Кажется, и Чаусского потом сняли с работы?

- Да, с должности главного редактора сняли. Но оставили заведующим отделом фельетонов...  А  тогда Янка Брыль как-то уговорил его предоставить мне хотя бы обработку писем: за это тогда гонорар платили. Вот я сидел дома и обрабатывал письма. Затем устроился подчитчиком в корректорскую типографии. И вдруг находит меня однокашник по пединституту - он в то время работал главным методистом по вечерним школам города. Приглашает преподавателем. Пытаюсь объяснить, в какой ситуации нахожусь, намекаю, что у него могут быть неприятности. Все равно тащит меня в школу. Так я вернулся на педагогическую работу. Поначалу корректорскую не бросал. Думал, в школе долго не удержусь: проверки шли за проверками. Душу вкладывал,  а  оказалось, что все не так, что русскую литературу преподаю политически безграмотно. Один райкомовец, разбирая мой урок, вынес приговор: я не процитировал Маркса!  А  он там никак не вписывался. Умер Сталин, начался новый учебный год, и оказалось - все наоборот: уже показательные уроки стал проводить. Так в школе до пенсии и проработал. Даже несколько педагогических книжек написал.

-  А  поэзия?

- Слава Богу, и я, и некоторые мои коллеги дожили до того времени, когда в Москве начал издаваться журнал на идиш "Советская Родина". Книги на идиш выпускало и московское издательство "Советский писатель". Меня, как и Хаима Мальтинского (стойкий, мужественный человек, в середине семидесятых он выехал в Израиль, издал там четыре сборника стихотворений, умер в 1981 году), включили в редколлегию московского журнала. Но "Советская Родина", как и Советский Союз, приказала долго жить...  А  я вот все еще живу. Иногда вспоминаю о многочисленных рукописях своих неопубликованных произведений...

- Может быть, что-либо и увидит свет в скором времени?

- Вряд ли. Да я особенно и не думаю об этой мирской суете.

Случается, кто-то неведомый приводит меня к письменному столу - и тогда пишу, забывая обо всем на свете.

Часто думаю о другом - о масштабе тех испытаний, что выпали на долю моего народа. Вспоминаю своих коллег-литераторов, жалею, что так быстро расстались они со мной.