ИЗРАИЛЬ, В КОТОРЫЙ МЫ НЕ ХОДИМ

ЛЕВ АВЕНАЙС

Тринадцать лет назад в ульпане вместе со мной изучала «тода», «бевакаша» и прочие нехитрые премудрости иврита интеллигентная пара из Москвы. Им в Израиле не нравилось практически все. Не знаю, где они теперь. Может, в Канаде,   а  может, преуспевают в Израиле (он был программистом) и превратились в истовых его патриотов, клеймящих «колбасную алию».

Я вспомнил о них потому, что на мой вопрос,  а  что заставило их приехать в Израиль, он ответил совершенно удивительно: «Мы приехали сюда из-за песен. У нас была кассета с ивритскими песнями, и мы влюбились в эти песни и, значит, — в этот народ».

Вот уж, действительно, реализация старого мифа об Одиссее и сладкоголосых сиренах, песнями заманивающих путников!

Другой мой товарищ как-то объяснил мне причину, по которой мы, репатрианты, никогда не сможем войти в израильское общество. Не карьерно, разумеется,  а  эмоционально. «Мы просто воспитывались на разных сказках». И на разных песнях, добавил бы я... Распространенное убеждение, что лучшие ивритские песни — это просто переведенные и аранжированные русские, на самом деле, сильно преувеличено.

Недавно мы убедились, что как бы мы ни овладели ивритом, все равно живем в другой культуре, или, как теперь модно высокоумно выражаться, воспитаны на разных культурных кодах.

Я говорю о смерти Наоми Шемер. Мне очень стыдно в этом признаваться, но о том, что она жила, я узнал из сообщения о ее смерти. То есть, конечно, я читал, что одна известная поэтесса написала песню «Иерушалаим шель захав» («Золотой Иерусалим»), и тогда называлась ее фамилия, которую я забыл минут через десять.

Подозреваю, что аналогичное касается 95% русских репатриантов как «образца 1990-х», так и из алии 1970-х. Мало того! Что мы узнали из русскоязычной прессы о ней после ее смерти? «Глобус» посвятил Шемер пятьдесят строк, «Вести» и «Новости недели» столько же, «Русский израильтянин» — 37 строк на последней странице.

 А  для Израиля это было главной новостью тех дней. «Едиот ахронот» отвел смерти Наоми Шемер десять страниц в воскресенье, и еще пять страниц назавтра — печатались отклики и репортаж с похорон.

То же самое — «Маарив» и другие газеты. Радио без конца передавало ее песни — и какие песни! Телевидение изменило программу передач и весь вечер передавало записи Наоми Шемер, ее выступления. Честное слово, в эти дни я понял, что именно имел в виду мой соученик по ульпану. Это Наоми Шемер выполнила по отношению к нему агитаторскую функцию «Сохнута», и не ее вина, что она обманула ожидания московского сиониста-романтика.

Если песня — это душа народа, то Наоми Шемер можно назвать душой Израиля.

И то, что мы, русскоязычные граждане Израиля, не имеем никакого отношения (или очень отдаленное) к этой душе, было еще раз доказано в эти печальные дни. Мы можем быть левыми и правыми, ультрапатриотами и интернационалистами, религиозными или светскими, но пока имя Наоми Шемер для нас — звук пустой, нам не стать стопроцентными и даже пятидесятипроцентными израильтянами. Мы не виноваты... Мы прибыли из другого мира. Мы пришли в середине кино, и нам трудно свести в единое целое все детали сюжета.

Я помню, как смотрел «Деревушку» среди ивритоязычной аудитории. Кстати, этот спектакль — одно из самых сильных моих театральных потрясений за всю жизнь. Но даже он был для меня совсем другим, чем для всех остальных, сидящих в зале.

Зрители начинали дружно подпевать в зале, когда на сцене под песню герои пьесы делали утреннюю зарядку. Потому что под эту песню они сами тридцать, сорок, пятьдесят лет назад делали утреннюю гимнастику. То есть, по всему спектаклю были разбросаны те самые культурные коды и «цитаты эпохи», которые для меня, «пришельца», ничего не значили. И я понял, что обречен быть другим в Израиле. У нас были разные сказки, у нас были разные песни...

Наоми Шемер похоронили на берегу Кинерета (на похоронах присутствовали премьер-министр и президент — прим. ред.). В течение нескольких часов на ее могиле тысячи людей пели песни. Одни люди уходили, другие — приходили.  А  песни звучали. Сомневаюсь, что там было много репатриантов из бывшего СССР. И я это не в укор замечаю. Я просто констатирую факт.

Мы рефлектируем на «Песнях нашего века», когда съезжаются барды и начинают эмоционально ( а  больше коммерчески) эксплуатировать нашу ностальгию по молодости. Тогда евреи-сионисты начинают дружно подпевать — «Ты у меня одна...», «Возьмемся за руки, друзья...» и «Под музыку Вивальди...», и слезы стоят у них в глазах, и светлой печалью озарены их одухотворенные лица.  А  билетеры-сабры с удивлением смотрят на этих расчувствовавшихся немолодых людей. Им-то эти песни говорят не больше, чем нам — песни Наоми Шемер.

... В те же дни, когда Израиль скорбел по королеве израильской песни и по ее осиротевшему королевству, русскоязычный Израиль был взволнован другим чрезвычайным событием. Ему наши газеты посвящали целые развороты, анонсы с фотографиями выносились на первую полосу, шум стоял от «русской Метулы» до «русского Эйлата».

Я имею в виду скандал с Филиппом Киркоровым и ростовской журналисткой Ириной Ароян. Вот это сенсация! На израильских русскоязычных интернет-форумах, даже на самых ультрапатриотических, где с презрением отзываются о «совках», Наоми Шемер было посвящено пару десятков фраз, в основном, дежурных «зихроно ле-враха» («да будет благословенна ее память»), зато обсуждению ненормативной лексики распоясавшегося хама отводились десятки страниц.

У нас в Израиле очень любят злорадно иронизировать над жителями Брайтон-Бич, которые «в Америку не ходят».

Смерть Наоми Шемер и последовавшая через несколько дней смерть другого «знакового» деятеля культуры Израиля, шансонье и актера Арика Лави, как лакмусовая бумажка, проявили не слишком приятную для нас истину: мы тоже не слишком «ходим в Израиль». Это не вина наша. И не беда. Это то, что есть. Или, как говорил Энгельс, — «реальность, данная нам в ощущениях».

Национальный композитор и поэт Израиля, лауреат Премии Израиля, почетный доктор четырех университетов Наоми Шемер родилась в 1930 году в кибуце Кинерет. Каждое утро в пять часов Ривка Шемер тащила свою трехлетнюю малышку в кибуцный сарай, где стояло пианино, чтобы та проделала требуемое количество экзерсисов.

Окончив в 1951 году Академию музыки и танца, Наоми вернулась в родной кибуц, где преподавала в детском саду и школе.

В 1960 году композиция Шемер «Хопа хай» заняла первое место на международном фестивале в Италии. В 1967 году для фестиваля ивритской песни в Иерусалиме Наоми Шемер написала слова и музыку песни «Золотой Иерусалим». Через несколько дней ее уже пела вся страна. Спустя несколько недель разразилась Шестидневная война. Наоми Шемер выступала перед солдатами на передовой, газеты полнились фотографиями десантников, со слезами на глазах певших перед освобожденной Стеной плача «Иерушалаим шель захав».

Однажды, вернувшись домой, она обнаружила под входной дверью записку от Тедди Колека — мэра Иерусалима, в которой тот просил ее добавить куплет. « А  он уже готов», — сказала она мэру по телефону. И назавтра выступила с новым куплетом на концерте в Бейт-Лехеме. Когда солдаты зааплодировали ей после нового куплета, она сказала: «Что вы мне аплодируете? Изменить песню намного проще, чем освободить город».

«Золотой Иерусалим» стал вторым гимном Израиля, его символом в мире, и даже вошел в литургию многих еврейских общин мира, в основном реформистских. По всем опросам общественного мнения, это самая известная израильская песня.

 А  вот одна из историй, рассказанная самой Наоми Шемер:

— Однажды я, переключая программы, случайно попала на какой-то русский канал. И увидела хор монахов в длинных коричневых рясах, поющих на иврите «Иерушалаим шель захав». Да еще практически без акцента!