КОНДОМ-РЕВЮ С ПЕЧАЛЬНЫМ КОНЦОМ

МИХАИЛ ГОЛЬД

В ответ на предложение поставить эту пьесу Сергей Юрский кратко резюмировал: «Разврат». Что не помешало питерскому театру на Литейном получить за нее «Золотую маску» — высшую театральную премию России.

Оно и правда, «Торговцы резиной» — весьма целомудренное название для сочинения израильского драматурга Ханоха Левина. Возможно, поэтому, словно приоткрывая карты перед будущим зрителем, на афише нового спектакля Театра драмы и комедии на Левом берегу, скромно значится: «кондом-ревю для взрослых».

Вообще, на Левом не равнодушны к израильским авторам. Именно здесь были поставлены «Жених из Иерусалима» и «Море... Ночь... Свечи» по пьесам израильского классика Йосефа Бар-Йосефа.

Что касается «Торговцев...», то их русский перевод, сделанный Валентином Файнбергом (Красногоровым), появился еще лет пять назад в израильском журнале «22». Профессор химии Файнберг — вице-мэр Хайфы и в то же время сам достаточно известный драматург. Вспомним хотя бы его нашумевшую пьесу «Давай займемся сексом», слава о которой, не без помощи Романа Виктюка, шагнула далеко за пределы театрального мира.

Страстью к закланию священных коров и потрясанию основ, что обеспечило ему известность не только среди театралов, славился и Ханох Левин, автор для Израиля знаковый. В 1970-  м  его язвительная «Королева ванны» настолько взбудоражила общество, что руководство Камерного театра решило изъять спектакль из репертуара. В 1984- м  возмущенная публика стала покидать зал во время премьеры «Великой вавилонской блудницы».

И вот, мэтр Левин (драматург скончался от рака пять лет назад) поставлен на киевской сцене. Да, речь идет (не столько на первый, сколько на поверхностный взгляд) о презервативах. 10000 (десяти тысячах) презервативах, оставленных в наследство Шмуэлю Спролю его «богобоязненным» отцом. Страх продешевить диктует единственный выход — искать и ждать. В постоянном ожидании своего шанса и Йоханан Цингербай, которому, тем не менее, «срочно надо быть счастливым». Боится прогадать и аптекарша Бела Берло, взвешивая возможность брака с «мужчиной на осень» Йохананом и «инвестором» кондомов Шмуэлем. За этими потугами из глубины аскетичной сцены, овеществленной лишь парой стульев да кочующими за своим хозяином чемоданами с презервативами, «наблюдает» исполинская фигура сонного пожарника-соглядатая. Сонного, ибо он, в отличие от героев, словно ждущих открытия занавеса, возвещающего начало новой жизни, уже знает, что за занавесом ничего нет. И ничего не произойдет там, где ничего произойти и не может.

Несмотря на это кажущееся бездействие, спектакль очень динамичный. Органично, ревю все-таки, звучат речевки на грани фола, воспевающие обыгранный в названии объект:

Сначала, как ребенок,
Он хил, и мал, и тонок,
Потом он великан,
Все ломит, как таран.
То мягкий он, то крепкий,
Без глаз, но очень меткий...

Пролетевшие двадцать лет меняют героев лишь внешне — полуслепой Спроль, одряхлевшие Берло и Цингербай. Все так же в ожидании счастья, в предвкушении жизни, «удивительно прекрасной жизни, ничего похожего на которую мы никогда не видели». Мечтам о готовых на все техасских красотках, расширении аптеки, семейном уюте и т.п. суждено состариться в их статусе вечной мечты. Потому что никто из персонажей, мелких и никчемных, как всегда у Левина, НЕ ВЕРИТ в иное, пугающе-неизвестное будущее, предпочитая безрадостное, но столь привычное настоящее. Каждый из них бережет, говоря языком Йоханана, свою косточку, которую и сосет в одиночестве. Для Цингербая это деньги, 150 тысяч, «кричащие «Папа!», «Папа!». Поднимется ли рука отдать заветный чек «почти» невесте Беле, отдать ей «сына моего, единственного моего, которого я люблю»? Спроль, даже умирая, не расстается со своими презервативами, его максимум — очередная «невероятная» скидка на залежалый товар, а Бела так и не прибавит к вывеске на своей аптеке фамилию гипотетического избранника.

Все остаются при своих. Никто ничего не потерял в своей иллюзорно-реальной жизни. Кроме самой жизни. Ибо когда «со скрипом поднялся старый занавес и скудный желтоватый свет зажегся на сцене, три несчастных человека перемалывали два долгих часа нашу жизнь, как будто есть там что-нибудь такое, чего мы не знаем».