ЧЕЙ ЭТО РЕБЕНОК, ЧЕРТ ПОБЕРИ!

АННА ИСАКОВА

Я думаю, что педагогике следует обучать в школе. Отличник по математике может стать кинорежиссером, отличник по литературе — математиком,   а  родителями, в конечном счете, станут все или почти все. Школа же готовит к жизни, в этом ее основная задача. И если знание физики не всегда помогает починить утюг, что, в общем-то, поправимо, то незнание основ педагогики мешает воспитывать детей.

Или, наоборот, помогает?

Первого ребенка я воспитывала по доктору Споку и вопреки педагогическим традициям, принятым в моей семье. Второго ребенка мне пришлось воспитывать без заумных фокусов, просто наперекор принципам, принятым в израильской школе,  а  получилось, что воспитываю я его так, как воспитывали меня. И, видит Бог, результатами я вполне довольна.

Надо сказать, что израильская школа разозлила меня не сразу. Когда в нее попал мой старший ребенок, была это традиционная школа, похожая на советскую и, возможно, любую другую европейскую школу, жившую по педагогическим принципам начала XX века. В школу полагалось являться в форме. Утром линейка, за опоздания наказывают, когда входят учителя, встают. Уроки задают с первого класса, играть разрешают на переменах, в дневники ставят оценки, родитель обязан дневник подписать.

Учили неплохо, ТАНАХ совмещался с Данте и Шекспиром, Французская революция — с Сионистскими конгрессами.

Правда, эта школа, пусть и неплохая в целом, отличалась редкой ксенофобией — «своих» любила,  а  «чужих» травила. Мой ребенок попробовал ответить соученику на фразу «Русия масриха, хизри ле Русия» физическим противодействием, и моего же ребенка наказали. Я пыталась объяснить учительнице, что наказать следовало автора фразы (в переводе — «Вонючая русская, убирайся в Россию»). Педагог начала возражать, что проблема, мол, не во фразе,  а  в том, что мой ребенок не умеет приспособиться к местным нравам, задается и читает не те книги.

Типичная советская училка из худших. Типичная советская ксенофобия. Мне в советской школе говорили: «Вонючая жидовка, уезжай в свой Израиль!». Но даже самая недоброжелательная учительница поостереглась бы меня же в этой ситуации обвинить. Делать было нечего. Своим родительским авторитетом, основанным на жизненном опыте, я санкционировала физическое воздействие в подобных случаях,  а  отец ребенка показал ему необходимые приемы.

Нормально.  А  если и не нормально, то хотя бы понятно. Но то, что стало твориться в школе, когда туда попал младший ребенок, жизненным опытом уже не объяснялось.

Для начала отменили форму. С одной стороны, может, и хорошо,  а  с другой, — между детьми началось соревнование за кроссовки, майки и прочие детали модной одежды. Доктор Спок оказался не в помощь. Мой жизненный опыт состоял в том, что советская школа запрещала все нестандартное,  а  противостояние этому воспитывало нонконформизм — качество, которое я высоко ценю и которое хотела видеть у своих детей. Поэтому, реши мой ребенок в советской школе носить «найки» вопреки желанию педагогов, я бы его всячески поддержала.  А  тут нонконформизм мог состоять только в не ношении модной одежды. «Не стану покупать такие дорогие тряпки, — постановила я. — Лучше потратим деньги на новый велосипед». И была вызвана в учительскую.

Оказалось, что мой отпрыск клал в портфель свои дорогие майки и прочие «найки», которые было велено носить после школы и в гости, в школе переодевался, чтобы быть как все или лучше всех,  а  потом напяливал «для мамы» недорогой прикид и являлся домой.

И его педагог выговорила мне за непедагогичное поведение. С ее точки зрения, погоня за самой дорогой одеждой — педагогичнее.

«Ты же уже не ола хадаша, — объяснила мне педагог. — Зачем же прибедняться?» На мое замечание о том, что в классе есть несколько детей из бедных семей и им эта игра в «найки» не по силам, я получила потрясающий ответ: «Интеграция имеет свои пределы».

Из разговора с учительницей я узнала, что израильская школа встала на новые, американские рельсы. Что успеваемость и знания не являются больше целью системы. Ее цель — счастливое детство. Поэтому оценок нет и не будет до старших классов, ребенку следует знать не более того, что он хочет узнать, учить его чему-нибудь дома строго воспрещается. Книги он должен читать только из школьной библиотеки, там есть все рекомендованные новые и укороченные переложения старых книг,  а  старые книги в их полном объеме давно пора выбросить на помойку истории, они слишком сложны и мешают детскому счастью. Домашних заданий нет, они тоже помеха счастливому детству.  А  мне следует исправить авторитарный характер, поскольку дети — полные хозяева жизни, их нельзя наказывать, им нужно все разрешать и давать им все, что пожелают. Даже конфеты в неограниченных количествах, потому что наука доказала, что ни один ребенок не съест больше конфет, чем ему природой рекомендовано.

Как врач я знала, что у сладостей есть наркотический эффект, но спорить не стала. Спросила только с искренним удивлением, что собирается делать наше государство в будущем со всем тем количеством счастливых идиотов, которых собирается напечь израильская школа?

Вопрос не прибавил мне очков в глазах школы. Дальше началось параллельно-перекрестное воспитание и образование. Все, что школа разрешала, семья не одобряла. Все, что семья внушала ребенку, не одобряла школа. В школе дитя играло, после школы оно училось.

Друзья-педагоги упрекали меня в том, что я прививаю ребенку привычку к двойным стандартам. Я отвечала, что в обществе, где стандарты вообще отменены, можно только создавать параллельные ценности. Выбор останется за ребенком, но в будущем.  А , кроме того, мне лично не нужен счастливый идиот, и — чей это ребенок, черт побери?

Оказалось, вопрос вовсе не праздный.

Израильская школа уверена, что ребенок принадлежит ей и идеологии сионизма в интерпретации школьных учителей, не имеющих в своем большинстве даже полного академического образования. Ломать авторитет школы в глазах отпрыска пришлось резко и безжалостно. И в первую очередь ломать убеждение в том, что жизнь создана для удовольствий,  а  интеллектуальные запросы — блажь.

Как, не превращая ребенка в антисиониста и антипатриота, объяснить, что правда в высшей инстанции не заложена в философских писаниях основателей Гистадрута, что высшее достижение поэзии — это все-таки не Бялик с Черниховским, что все, что раньше называли культурой, все еще чего-то стоит? Что расположенный вне Израиля мир, наполненный никчемным галутом, — это не нечто среднее между выдумкой и плохой шуткой,  а  весьма ощутимая реальность, требующая серьезного изучения?

Про Данте и Шекспира в школьной программе речь уже не шла, но на свалку истории отправили ТАНАХ и Талмуд — предметы, оставленные для преподавания даже не педагогам,  а  приходящим так называемым «пейсатым».

Что же это — находясь в Израиле, нужно брать ребенку учителя по еврейской истории и культуре? От одной такой мысли можно было сойти с ума!

Школа отвечала войной. Она старательно дискредитировала галутное прошлое родителей, с удовольствием подрывала их авторитет и, ничуть не стесняясь в выражениях, объясняла, как именно следует детям этих своих невежественных предков перековывать.

Мой младший отпрыск был признан особо одаренным ребенком — сам выучился считать и читать к четырем годам. Первым результатом хождения по кабинетам психологов были специальные листы, которые стали выдавать моему сыну в классе вместо тех листочков, какими швырялись на уроках его сверстники. Листы были приготовлены в знаменитом педагогическом центре «Семинар Левински».

— Не пойду больше в школу, — заявил вдруг ребенок. — Учительница говорит, что двойка — это лебедь. Я ей сказал, что лебедь — птица,  а  двойка — это двойка.  А  она велела ответить на вопрос в моем листочке.  А  я не знаю, что это такое — «мусар хескель».

Шестилетний ребенок и впрямь не обязан знать, что такое «мораль», в его случае — мораль басни. Я попыталась объяснить это учительнице. Но она выдвинула встречный тезис: имея 37 детей в классе, учительница не обязана объяснять одному из них то, что другие будут проходить в старших классах, тем более что она сама получает зарплату за младшие.

И тут пришло приглашение на курсы Эрики Ландау в Тель-Авивский университет. Ребенок бежал на курсы с восторгом, с удовольствием постигал основы логики, аэронавтики и астрономии, но из-за этих курсов наши отношения со школой испортились окончательно.

— Твой ребенок — циник, — объявила мне директриса. — Забирай его отсюда, куда хочешь, держать его в школе мы не будем.

Выяснилось, что на вопрос учительницы, кем был раби Акива, ребенок ответил: «Он был раби».  А  на вопрос, не считает ли он учительницу дурой, ответил в комплиментарной манере, но в духе, привитом университетскими курсами: «Я не знаю, как ты определяешь понятие «дура», но корректно задавать вопросы ты не умеешь». К счастью, вскоре в Тель-Авиве открылась особая школа, и на этом мои педагогические мучения закончились. Школу не называли заведением для одаренных детей — это строго воспрещалось логикой министерства просвещения. Она была «экспериментальной», потому что в нее собрали то небольшое количество педагогов с высшим образованием, какое было в округе, да еще призвали ученых из университета. Там был настоящий зоопарк и настоящие лаборатории,  а  главное — там не было привычной атмосферы антиинтеллектуализма. Там разрешалось читать любые книги и задавать любые вопросы.

Имея весь описанный опыт взаимоотношений с израильской школой, я с большим энтузиазмом встретила «русское» педагогическое движение Большой алии. Алия, сумевшая сохранить интеллектуальный потенциал своих детей, межпоколенческую связь и привезенные с собой культурные ценности, очень многим обязана этим подвижникам. Количество аттестатов зрелости, получаемых выпускниками школы «Шевах-Мофет», — беспрецедентно для израильской педагогической действительности.

В заключение расскажу такой эпизод: как-то мне удалось притащить группу израильского телевидения в Кармиэль. Телевизионщикам очень понравилась «русская» мусорно-симфоническая команда, счастливая тем, что уборка мусора по утрам не мешает играть Бетховена с обеда до ужина. Они были по-журналистски счастливы заснять колоритный кадр, в котором хорошо поставленный и дорогого стоящий голос переквалифицировавшегося в уборщики оперного певца взлетел над мусорным баком и метлой.  А  вот встреча с педагогами их удивила. Методист-педагог с третьей академической степенью (есть ли профессионалы подобного уровня во всей израильской системе образования?) рассказала, что вообще-то шьет трусы на трикотажной фабрике, но это для пропитания,  а  по вечерам обучает детей, но это ради удовольствия. «Скажи мне, — спросил знаменитый израильский телевизионщик, — они нормальные?».

Рассказывая о своей судьбе, швея-методист пыталась улыбаться, но в конце все-таки расплакалась. «Слезы?! Вот этого я уже совсем не понимаю!», — попенял мне все тот же знаменитый телеперсонаж. И вправду, как можно понять?! Педагог зарабатывает себе, слава Богу, на жизнь шитьем трусов да еще развлекается по вечерам преподаванием — что же в этом такого слезоточивого?

Может быть, мы все немножко ненормальные. Но не дай нам Бог стать другими.