Довид Роскес: «Я не мальчик Мотл   и  не Шолом-Алейхем»

- Довид, вы  и  ваша семья тесно связаны с книгой, с печатным словом. Расскажите, пожалуйста, об этой стороне вашей жизни.

- У меня слабость к печатному слову. Наследственная патология. В детстве я получил самый прекрасный подарок от своих родителей. Они поехали в Нью-Йорк (мы тогда жили в Канаде)  и  привезли мне настоящую печатную машинку – детскую, разумеется. Буквы надо было набирать, в точности как в старые времена. Буквы были резиновые, не металлические.  И  вот с помощью этой машинки я начал издавать собственную газету. Машинка была замечательная, но с одним недостатком. У нее скоро закончились буквы E. А E – самая распространенная буква английского алфавита, в том числе потому, что находится в слове THE. Так что мне приходилось очень изобретательно придумывать предложения, словно писать хайку! С тех пор у меня осталось ощущение, что печатное слово – это важнейший инструмент убеждения, самая его суть.

В шестидесятых годах я участвовал в создании молодежного идишистского движения «Югнтруф». Первым делом мы решили издавать журнал. Я отвечал за техническую часть – ходил в типографию, общался с наборщиком. Я обожал смотреть, как он работает. Это было на Нижнем Ист-Сайде, в Манхэттене, станция метро Бродвей-Лафайет. Я специально приезжал в Нью-Йорк из Канады «контролировать» процесс. Тогда работали на специальной машине – линотипе. Это было еще до всеобщей компьютеризации.

В 1967 году я впервые поехал в Израиль,  и  у меня был план издать номер нашего журнала в Израиле с авторами-израильтянами. Мы сделали сдвоенный номер 10-11, все авторы которого жили в Израиле. Раз в неделю я ездил в Тель-Авив в типографию, она находилась около старой автобусной станции. Мы добились того, чтобы типограф купил диакритические знаки. Мы ведь хотели, чтобы наш журнал вышел в соответствии с правилами современной орфографии. Для нас это было очень важно.  И  мы вынудили типографа пойти на дополнительные издержки ради наших шварце пинтелех, «черных точечек». Для него это был шок, неслыханная дерзость. Приходит сопливый мальчик из Канады  и  требует диакритических знаков! Представляете?

С этих диакритических знаков для меня началась Галаха, еще до того как я погрузился в традиционный идишкайт. Для меня было важным в точности соблюдать все законы, законы еврейской орфографии.  И  не будет преувеличением сказать, что «Справочник по еврейской орфографии» Мордхе Шехтера 1964 года – это мой первый Шулхан арух. Я им пользовался постоянно, потому что без конца делал ошибки!

C тех пор моя жизнь  и  карьера тесно переплелись с печатным словом  и  с книгой.

Позднее, в 1981 году, я начал издавать научный журнал «Prooftexts», на английском. Вместе с моим коллегой  и  другом Аланом Минцем мы фактически создали новую область гуманитарного знания – Jewish Literary Studies. Мы желали охватить все еврейское литературное творчество с самого начала до сегодняшнего дня, от ТаНаХа до Натана Заха. Название журнала придумал я,  и  тут тоже заложен особый смысл – доказательство, толкование. Ведь все еврейское литературное творчество основано на толковании.

- Расскажите о знаменитой серии переводов классики еврейской литературы на английский – вы ведь тоже принимаете участие в этом проекте?

- Серия «Библиотека еврейской классики» была основана в 1987 году. Мы издаем новые переводы современной еврейской литературы с определенным справочным аппаратом, глоссарием, предисловием. Стараемся сделать как можно более аккуратный перевод в расчете на достаточно широкую публику, но также  и  на студентов.

- Русскоязычные читатели уже знакомы с вашей сестрой Рут Вайс – в прошлом году вышла ее монография «Современный еврейский литературный канон», в этом – «Евреи  и  власть». Вы только что сказали, что фактически создали новую область в современном литературоведении. Можно ли сказать, что вы с сестрой оказались пионерами-первопроходцами в области идишских исследований?

- Да, в Северной Америке – да. Я понимаю, это звучит высокомерно, но это так.

Наш читатель должен понимать, что, когда мы росли, у окружающих было ощущение, будто золотая цепь традиции идиша вот-вот оборвется. Казалось, судьба академического идиша находится в руках двух людей: Макса Вайнрайха в Нью-Йорке  и  Хоне Шмерука в Иерусалиме. Если бы не Макс Вайнрайх  и  его сын Уриэль Вайнрайх, моей сестре было бы просто негде получить академическое образование в области еврейской литературы.

Вообще идея, что ей следует заниматься еврейской литературой как наукой, возникла во время беседы с поэтом Авромом Суцкевером у нас дома. Так что Вильне, Вильне, Вильне,  и  снова Вильне. Я об этом целую книгу написал. Это не просто местный патриотизм. Это литвакское, виленское упрямство. На тот момент не хватало одного звена в «золотой цепи идиша», хотя бы двух человек, которые были бы способны продолжать еврейские исследования на академическом уровне.  И  когда Рут начала учиться на магистра в Колумбийском университете, она была единственной студенткой у Уриэля Вайнрайха. Потом появился еще один молодой, никому не известный человек по имени Дан Мирон. Он писал у Вайнрайха докторскую диссертацию.  И  он оказался самым последним его студентом. Мирон сдал экзамены за день до смерти Уриэля Вайнрайха в 1967 году. Что же до меня, то меня выбрал Макс Вайнрайх. Мне было тогда 16 лет.

Мордхе Шехтер тоже принадлежал к этому кругу. Он был не просто пламенным идишистом, но таким… истовым, что ли. Он по-настоящему верил, что должно быть продолжение, новые ростки,  и  они будут.  И  в этом была огромная разница между нью-йоркскими идишистами  и  остальными провинциальными центрами идишизма: в Монреале, Мексико-Сити, Буэнос-Айресе, Винипеге. Там были прекрасные люди, учителя, организации, семинары. Но веры в новые ростки, проросшие на новой почве, доверия к нам у них не было. Так что эта настойчивая, упрямая вера нью-йоркских идишистов в нас как в достойное продолжение придала нам моральных сил  и  уверенности.

В 1971 году я начал свою академическую карьеру. В США не оказалось ни одного человека, способного преподавать на академическом уровне еврейскую литературу. А я только защитил свой магистерский диплом.  И  вот на основании моего жалкого диплома я получил право преподавать в Колумбийском университете! Студенты были моими ровесниками  и  даже старше меня. Ну, как говорится, бэмокем ше эйн иш из херинг ойх а фиш, «если нет человека, сгодится  и  рыба»!  И  селедка оказалось рыбой.

- Ваша новая книга Yiddishlands - это ваш opus magnum?

- Это моя главная книга в новом жанре. Я решил, что нарратор в моей книге – человек средних лет, с опытом. Он обращается к прошлому, но при этом уже дистанцируется от него  и  относится к себе иронически. С самого начала я знал, что нельзя писать от лица ребенка – я не мальчик Мотл  и  не Шолом-Алейхем.  И  это было началом новой темы, новой книги историй, моих собственных историй.

- Что такое идишланд  и  идишлендер? Расскажите, пожалуйста, о термине  и  о названии вашей книги.

- Тот, кто откроет книгу, сразу увидит карту. Российскому читателю она будет знакома – это карта довоенной Восточной Европы. Так вот, на карте есть маленькая область – Лите, Литва. Что же такое Лите? Это лингвокультурологическая, лингвогеографическая общность, территория Литвы, Белоруссии  и  Польши. Для евреев Лите имеет огромное значение. На этой почве был вскормлен особый тип еврея – литвак. Литваков называли цейлем кеп – «головы крестом».  И  подозревали в склонности к вероотступничеству. Однако все известные йешивы были в Литве. Я вырос на этой культуре, из этой почвы.

Понятия идишланд, идишлендер тесно связаны с понятием Ашкеназ. Это культурная  и  географическая территория, где родился язык идиш. Особенно Восточный Ашкеназ, где возникли три основных колена: литовские, волынские,  и  польские евреи.  И  каждая такая территория имела свой собственный диалект, собственные обычаи  и  мировосприятие.

В своих историях я пытаюсь реабилитировать литваков в глазах остального еврейского мира. Я показываю, что  и  у литваков есть свой размах, свои демоны, свои песни. Собственный подход, собственный взгляд на вещи.  И  эта часть еврейской культуры в моем случае тесно связана с русской культурой, с великой русской культурой.

После Первой мировой войны  и  начала массовой эмиграции образовался своего рода новый галут, изгнание по ту сторону Атлантики. У меня литвакская семья: мама из Вильно, отец из Белостока. Это вам не смешанный брак: я – ламед-тес – литвак тагор, «чистокровный литвак».  И  благодаря чуду или судьбе моя семья осела в Монреале, который, подобно Вильно – Литовскому Иерусалиму, Йерушалаим де Лите, носил гордое прозвище Йерушалаим де Канадэ.  И  это название – не просто провинциальная гиперболизация. В Монреале еще во время Первой мировой войны поселилась большая группа литваков. Они создали сеть организаций на идише  и  для идиша. Эти организации существуют  и  по сей день. Еврейская народная библиотека – основной культурный центр. Сеть еврейских школ на идише. Газета «Канадер одлер».  И  еще – театр. Любительский – профессиональным он никогда не был.  И , конечно, всевозможные политические движения  и  партии. Городской совет состоял из литваков  и  сторонников партии Поалей-Цион – это такой крутой замес упрямства, литвакской упертости  и  идеологии. Поалей-Цион придерживались принципа – нужно работать сейчас. Когда придет Мошиах, возможно, все евреи будут говорить на иврите. Но пока мы находимся здесь, надо вести нашу работу на идише, развивать нашу еврейскую культуру. Идиш – наш второй национальный язык. Мы гордимся нашим языком, мы хотим строить культуру на идише. Идиш – это мост к ивриту. Но идиш – это  и  отдельная вещь, которая развивается самостоятельно.

Так что в маленькой, малюсенькой провинции, в Монреале, возник важнейший очаг, центр культуры на идише, когда «сердце» идиша, идишланда, оказалось совсем разрушено Холокостом.  И  культура на идише возродилась сначала на окраинах – в Буэнос-Айресе, Мехико-Сити, Монреале. Там можно было найти продолжение нашей цивилизации. Мы  и  были идишлендеры, пересаженные на другую почву, в другие страны. Это процесс начался еще после Первой мировой войны, но я рос  и  жил в этом процессе уже после Второй мировой.  И  это была очень бурная жизнь, очень разветвленная, все слои общества были охвачены этой жизнью: богатые  и  бедные, левые  и  правые, религиозные  и  светские. Идиш в этом обществе занимал очень важное место, даже центральное. Идишем можно было жить. Но это был последний момент, уходящая натура,  и  все это понимали.

В третьей главе моей книги я расширяю понятие идишлендер. Я уже вырос, стал студентом  и  отправился по свету искать следы идиша  и  идишланда. Прежде всего в Тель-Авиве, Иерусалиме, в коммуне Соммервиль, штат Массачусетс, в Советском Союзе, в Польше, потом в Нью-Йорке.  И  книга заканчивается там же, где начиналась: в доме моей мамы за столом.

- Довид, расскажите о языках, на которых говорите вы  и  ваша семья.

- Моим родителям было суждено испытать все лингвистические перипетии XX века.

Мама родилась в Вильно, в русскоговорящей семье, принадлежавшей к растущему среднему классу, к буржуазии. Ее братья  и  сестры говорили между собой по-русски. Ее родители говорили друг с другом на идише. Для меня до сих пор остается загадкой, когда  и  от кого мама научилась говорить на идише. Разговорным языком у мамы был русский, она закончила гимназию,  и  еврейскую школу, точнее, «Школу для еврейских девушек». Она прекрасно знала грамматику иврита. А идиш она могла учить в университете, где в 20-х годах была вольнослушательницей. Но к тому времени она уже знала идиш! Откуда? Из воздуха? От отца? Ведь с мамой она говорила только по-русски. А идиш стал для нее языком протеста против дома, где царил дух ассимиляции  и  ассимиляторства. Идиш стал выражением ее самостоятельности, зрелости, ее еврейства. Мой отец ухаживал за ней на идише – он вращался в идишистких кругах.  И  это ухаживание на идише было редкостью. Поскольку в то время языком любви, чувств  и  секса был совсем другой язык.

В 1921 году Вильно отошел к Польше.  И  в один день русский язык перестал быть великим, оказался «трефным»,  и  государственным языком стал польский. Мой папа, который родился  и  вырос в Белостоке, не знал ни слова по-польски! В это очень трудно поверить. В Белостоке 60% населения были евреи!  И  папе пришлось за одну ночь выучить польский. Он знал русский, потому что родители во время Первой мировой войны уехали в Россию.  И  он сдавал экзамен на аттестат зрелости на русском.

Виленская молодежь 20-х годов,  и  в особенности круг моих родителей, молодые люди с устоявшимся национальным самосознанием, решили, что их языком будет именно идиш. Русский они уже знали, польский должны были выучить как государственный язык, а идиш, их язык общения, стал для них выражением их еврейского самосознания, их идентичности.

Папа закончил университет  и  получил первое назначение – строить фабрику по производству резины в городке Кросно, в Польше. В Кросно родители жили в квартире при фабрике. Все вокруг говорили на польском. Так что мой старший брат Биньомин, родившийся в Кросно в 1931 году, слышал идиш дома от родителей, а его первым языком стал польский. Он уже не знал русского языка. В 1934 году отца перевели в Черновцы – строить первую в Румынии фабрику по производству резины. Моя сестра Рут родилась в Черновцах в 1936 году, у нее была немецкая бонна, гувернантка Пепи. Первым языком Рут был немецкий. В Черновцах идиш продолжал быть частью жизни моих родителей. У них там был свой салон. Однако они принадлежали к определенному кругу, входили в сионистский клуб «Масада». В этот клуб входили молодые инженеры, врачи, интеллигенция.  И  языком клуба был немецкий. Мама начала выступать с концертами на ханукальных вечерах в «Масаде». Она пела на идише  и  аккомпанировала себе на рояле.

Летом 1940 года они бегут из Черновцов, приезжают в Монреаль.  И  тут родители стоят перед серьезным, решающим выбором – продолжать жить так же, как они жили до сих пор  и  ассимилироваться с более сильной культурой, перейти на английский (они тогда жили в престижной, англоязычной части города, куда еще раньше перебралась семья отца, его братья), или же выбрать другой путь.  И  вот тут из-за Катастрофы, из-за того, что все было разрушено, они почувствовали, что теперь судьба их идиша зависит только от них. Из-за этого, а также из-за личных, внутрисемейных проблем (моя мама не могла ужиться со своими золовками) родители перебрались в другую часть города.  И  поскольку в Монреале уже существовал свой идишский мир, родители интегрировались в этот мир  и  довольно быстро стали активно участвовать в жизни сообщества. Мама начала поддерживать еврейский театр. Было принято решение отправить детей в школу на идише – это было настоящим вызовом их монреальской семье. Папа поддерживал институт ИВО, был президентом школы, в которой мы все учились. Кроме рожденных в Европе Биньомина  и  Рут, в Канаде у моих родителей родились еще двое детей: моя сестра Ева в 1942 году  и  я – в 1948-м. Вот таким был выбор моих родителей – строить новую жизнь на основе их бесценного наследства, их общей виленской культуры – на идише.

- Довид, последний вопрос об идише  и  наследии идиша. Как нужно преподавать наше наследие,  и  как преподаете его вы?

- Необходимо быть максималистами, ультра-максималистами. Преподавать идиш как выражение идишкайта, а идишкайт как цивилизацию. Цивилизацию, которая началась не сто  и  не двести лет назад. Прежде всего, нужно обратиться к напрямую к самим источникам нашей культуры. Потому что идиш был связан  и  будет связан с еврейской цивилизацией, которую создавали евреи на иврите, арамейском, идише, от Вавилона до Ашкеназа.

Я начинаю свои курсы с Нахмана Брацлавского. Еврейская культура начинается не с Менделе  и  не с маскилов. Хасидизм, который формируется как раз в период острого культурного противостояния Гаскалы  и  ортодоксии, зафиксировал в своих текстах это напряжение.  И  заметьте, этот накал сохраняется до сих пор.  И  очень интересно, что сегодня центр идиша, живого идиша – это религиозный мир. Не нужно никакой пропаганды, мне достаточно сказать студентам: вы хотите услышать, где говорят на идише? Идите в Боро-парк, идите в Меа Шеарим. Вы хотите пуримшпили? Добро пожаловать к бобовским хасидам.  И  этот мир существует параллельно с еврейским светским миром.

Итак, мы начинаем с канонических еврейских текстов,  и  только потом переходим к модернизму. Когда я учился в университете, нам преподавали совершенно иначе. Наши учителя старались нам доказать, что идиш – это культура протеста.  И  все, что существует на немецком, русском, польском, английском, все это есть на идише. Я считаю, что сегодня наши приоритеты в преподавании культуры совершенно другие. Сначала необходимо создать словарь  и  контекст, а затем уже более продвинутому студенту, обладающему более изощренным литературным вкусом, давать модернистов. Хотите интроспективистов – пожалуйста! Лодзинские модернисты, Йосл Бирштейн, Нисим Алони, Юнг Исроэл – это ведь очень интересно! Но все это, скорее, для аспиранта.

Этого же принципа я придерживаюсь в плане переводов. Башевис, конечно, это отдельная история. Ужасно обидно, что его зачастую переводят с английского, а не с идиша. Тут мы ничего пока не можем сделать, не так быстро. Но  и  Башевис нам может сослужить службу. Зависит от того, как мы его преподаем. Кое-где его преподают как часть американской культуры, однако мы должны преподавать его как часть культуры еврейской.