ВРОЖДЕННАЯ ПРИЧАСТНОСТЬ   К  ТАЙНЕ

ОКСАНА ЛАМОНОВА

Инге Леви 22 года, и она киевлянка. Инга — солнечный человек. Это — не констатация факта, а скорее аксиома, из которой надо исходить, разбираясь в ее уже обширном и причудливом творчестве. Даже если выбрать из созданного только что-нибудь одно, общее «соотношение сил» окажется неизменным.

Разговор пойдет о пастелях художницы, которые главным образом — пейзажи городские плюс определенные «сопровождающие», или, если угодно, «попутные» мотивы (вроде балкона с сохнущими на веревке платьицем и трогательными пестрыми носочками), или интерьеры вроде «8 марта» или «Елки моего детства». Может быть, выразительность этих работ так пронзительна как раз потому, что мотивы их — знакомы, если не традиционны. Инга Леви рисует старые дворы (у нее есть даже целая серия «Одесских двориков») и старые дома, не чуждается и мотивов вовсе общеизвестных. Но чем дальше, тем безусловнее обнаруживается, что мотивы эти избираются вовсе не за их симпатичность, не за их уютность и колоритность, а по каким-то совершенно другим, неведомым нам причинам. Потому что если чего-то Инга чужда навсегда и вообще, так это литературности, когда обаятельному сюжету приходится вывозить на себе и все остальное. Потому что по большому счету ей совсем не обязательно что-то выискивать — можно просто глянуть в окно, иногда даже не отодвинув занавески (что и было проделано в одной из пастелей, дав совершенно удивительный результат).

Пастели Инги Леви — это ее Город. Целый Город. Особый Город. Опознанный (и потому нарисованный) то в Одессе, то в Киеве, то и где-то в столичных окрестностях. То, что, взявшись рисовать Город, молодая художница будет заниматься не какими-то «милыми уголками», было определено сразу, и в первую очередь ею самой. Инга взяла даже уж слишком высокую планку, какую-то, если можно так выразиться, органную интонацию, чему свидетельство — постоянно в ее пастелях возникающий мотив «пояса Ориона», трех алмазных звезд с густо-синим небом и черными соснами. Однако поразительность всего происходящего именно в том, что той же мощи достигают и спальные районы в пронзительном вечернем освещении, и сугубо камерные мотивы вроде «Елки моего детства».

Город художницы полон внутренней тревоги, странного, неутолимого беспокойства. Оно чуть слышно, но присутствует даже в самых «ясных» пастелях (прежде всего в «Одесских двориках») и обретает поистине грозный голос в «Красной пустыне».

Инга Леви воссоздает в своих пастелях не то, что видит, и не то, что пережила, — вернее, не только и даже не столько это. Она воссоздает то, что знает, или, точнее, то, что как художник всегда знала. Это своего рода прозрение, врожденная причастность  к  тайне —  к  той самой тайне, над которой великий классик (в «Божественной комедии») не советовал поднимать узорный покров. Инга Леви этим мудрым советом пренебрегла — надо понимать, по причине присущих молодости бесстрашия и любопытства. Вся же проблема заключается как раз в том, что с возрастом эти качества в подавляющем большинстве случаев безвозвратно уходят — и как в таком случае себя чувствовать перед «Мостом метро» или «Осенью»?