ВОПРОС ПРЕСТИЖА

АННА ИСАКОВА

Сегодня Израиль — глубокая провинция. Если бы не неугомонные палестинцы и их проклятый террор, мир бы забыл о нашем существовании. Новости нашей науки и культуры неинтересны даже нам самим. Все у нас вторично, все, «как у людей», то есть перепевание того, что где-то кто-то придумал, сказал и сделал. Это и есть определяющая провинции, глаза которой постоянно устремлены вовне, если не «в Москву, в Москву, в Москву!», то в «Нью-Йорк, в Нью-Йорк, в Нью-Йорк!». Наш единственный знак отличия — террор и борьба с ним. Мы — лучшие в мире специалисты по борьбе с террором. Израильтянина, профессионально занимавшегося борьбой с террором, с удовольствием возьмут на работу в этой области в любой точке мира.

Так, некогда философов импортировали из Германии, кулинаров и гувернанток из Франции, моду на мужской костюм из Англии. А мы вот — столица террора и борьбы с ним. Что до остальных областей знаний и умений — тут мы котируемся по низким ставкам, более того, от года к году ставки все ниже и ниже.

Было время, когда израильские школьники входили в первую мировую десятку по математике. Сегодня они замыкают третью десятку, пропустив вперед даже Иран. Было время, когда израильская медицина боролась за место среди самых продвинутых в этой области стран мира. Сегодня она скатилась на почетное место в лиге стран третьего мира. Было время, когда израильская аграрная промышленность считалась чудом, сейчас она проигрывает войну за выживание.

А уж о феноменах культуры и говорить нечего — все, что имело тенденцию к расцвету, неумолимо клонится к закату. Было время, когда мы с воодушевлением строили новую самобытную культуру, обещая открыть все возможности еврейскому гению, а теперь тратим на культуру меньше большинства не только развитых, но и развивающихся стран мира.

Принято говорить, что виной всему — бесконечная война. Война, конечно, во многом виновата, но плохую систему образования породила не она, и не она ударила по сельскому хозяйству и медицине. А уж культуре она вовсе не помеха — война — один из самых значительных стимулов творчества. Довели нас до ручки плохая система государственного хозяйствования, идеологические несуразицы, а более того — добровольный отказ от принципа элитарности.

Этот принцип считался основой сионизма. Здесь собирались построить маяк для всего человечества, «светоч для народов». Тут планировалось создать теплицу для развития особой еврейской культуры и центр еврейской науки. Это место предназначалось для пестования еврейского гения в условиях никогда и нигде прежде этому гению не предоставлявшихся.

Именно поэтому бедное маленькое государство, не имеющее никаких природных сокровищ, начало свое существование с создания университетов и гимназий, которые предъявляли самые высокие требования к преподавателям и студентам. Принцип «никто и ничто не помешает нам создать лучшее в мире государство» действовал все тридцать первых лет существования Израиля. И война тогда почему-то не мешала созидательному импульсу. Напротив, именно она породила знаменитое «аф аль пи хен», назло, наперекор, вопреки всем помехам! Но вдруг эту фразу заменила другая: «ха-несибот эйнан меафшерот», обстоятельства не позволяют.

Почему и когда Израиль потерял импульс восставать из пепла тем упрямее, чем агрессивнее его враги разжигают костер?

На мой взгляд, это произошло, когда Израиль отказался от принципа элитарности в угоду нарочитой приземленности, расчету на самое среднее, массовое, доступное самому нелюбопытному уму.

Англичане и французы приписывают своей народной мудрости афоризм, известный в России под авторством Михаила Светлова: «Можно обойтись без необходимого, но нельзя без лишнего». В этой фразе выражен один из основных принципов человеческого существования. Пока мы старались не лишать нацию лишнего пусть даже за счет необходимого, до тех пор, пока мы не стремились к тому, чтобы все у нас было, «как у людей», а желали себе лучшего в мире и поднимали планку сверх возможности немедленно через нее перепрыгнуть, разжигая в себе азарт, мы были центром собственной ойкумены — и совершали великие дела. Как только планка опустилась, и было выбрано направление «средних возможностей», мы стали периферией не только для остального мира, но в первую очередь для самих себя.

Когда же и почему планка опустилась?

Если следовать временным маршрутом, то в первую очередь следует отметить народническое влияние русского происхождения, настаивавшее на приземленности, отказе от любых излишеств, строгом коллективизме, личной скромности и общественной непритязательности. Как водится, это влияние было распространено не среди простого люда, а среди интеллигенции. Вспомним знаменитую фразу Пабло Пикассо: «За те деньги, что стоили нам наши драные спецовки, можно было купить очень хороший костюм». Если сопоставить это изречение с коллекциями древностей и стилем жизни Моше Даяна при всей непритязательности его внешнего вида, можно убедиться, что речь не идет об ориентации на средний уровень. Меж тем Даян был типичным представителем сабры, знаменитого мифа поведенческой упрощенности по принципу «колючее снаружи, сладкое внутри».

Не случайно жители городов развития называли кибуцников снобами, а сами кибуцы не жалели денег на лишнее, если это лишнее лежало в области интеллектуальной элитарности. И рояли покупали, и балету молодежь обучали, и создали специальную систему снабжения самих себя новинками культуры, и содержали в своей среде интеллектуалов, причащавшихся труду не на земле, а мытьем тарелок в кибуцной столовой.

Однако от этой части общества исходил сильный пуританский Дух, породивший примитивный эгалитаризм среди тех, кому все эти уроки музыки, танца и живописи были не только недоступны, но и неизвестны, а потому оказались не нужны. То, что для траченных народничеством интеллигентов было игрой, стало для большого количества людей жизненным принципом. Антиинтеллектуализм стал модой, как раньше модой был интеллектуализм. «Наш Бен-Гурион прост, но видели бы вы его библиотеку!» — говорили в 1970-х, объясняя популярность Бен-Гуриона в среде интеллектуалов. «Главный книгочей Кнессета», — издевались в 1980-е, объясняя непопулярность Шимона Переса в народе.

Что же случилось в Израиле на рубеже восьмидесятых?

Во-первых, власть во всех видах истеблишмента перешла к уроженцам страны. Во-вторых, стало побеждать сефардское движение протеста.

Если поколение отцов-основателей и отрицало культуру галута, то оно хотя бы знало, что именно отрицает. Да и отрицание было половинчатым, одно считалось буржуазным пережитком, другое, напротив, превозносилось. К тому же отрицатели сильно проигрывали в численности тем, кто продолжал этой галутной культурой жить и в Израиле. Этим людям были необходимы и опера, и филармонические оркестры, они разбирались в живописи и балете, активно потребляли хорошую публицистику. Они знали хотя бы еще один язык наряду с ивритом, их поведение и вкусы формировались в европейских гимназиях и университетах, и все это богатство они несли студентам и школьникам, своему окружению. И вдруг они в массе своей вышли в тираж, ушли на пенсию, умерли, оказались отстраненными от общественных дел. А их место заняли уроженцы страны, вооруженные только ивритом и воспитанной ненавистью к галутной культуре, презрением ко всему, что лежит за пределами Израиля.

Отцам-основателям казалось, что отрицание галута крепче привяжет новое поколение к созданию оригинальной израильской культуры. А получилось иное: злобная ксенофобия и ненависть ко всему галутному и еврейскому, между которыми ставился знак равенства. Когда же оказалось, что автохтонный культурный лед слишком тонок и никакой солидной постройки выдержать не может, в лакуну ворвалась американская масс-культура, американский стиль жизни, менеджерский способ мышления.

В это самое время смены поколений укрепилось движение протеста сефардов. У них были причины для недовольства — чиновничий произвол, ксенофобия, ашкеназский снобизм — все это имело место. Но имело место и другое: малограмотность, патриархальные обычаи, зачастую несовместимые с демократическими принципами, неподготовленность к вступлению в современные экономические отношения. И что хуже всего, самая массовая часть этой волны репатриации — марокканские евреи — оказалась лишенной интеллектуального лидерства. Образованные марокканские евреи в массе своей эмигрировали во Францию, а в Израиль потянулись слабые социальные слои. Так и получилось, что марокканские евреи во Франции выдвинули из своих рядов ядро интеллектуалов, со временем превратившихся во властителей дум в этой стране, а в Израиле марокканская алия организовалась в разрушительный антиинтеллектуализм.

Форма протеста была построена по примеру борьбы американских негров за свои права. Потому движение сефардов стало называться «Черные пантеры», и ее содержанием стала борьба с «белым человеком». И это несмотря на тот факт, что образованные репатрианты из Марокко были воспитаны в основном в рамках французской, то есть европейской, культуры.

Резонный общественный протест, справедливо требовавший социальных реформ, перерос в волну антиинтеллектуализма и антиэлитаризма. Были приняты требования понижения интеллектуального уровня в системе образования. Снизить планку, конечно, проще, чем создать условия для успешного прыжка в высоту. Началась дурацкая война с оперой, европейским культурным пережитком, утехой ненавистных «элит». Оперу закрыли. Газеты стали пропагандировать стиль, «одинаково приемлемый для иерусалимского профессора и домохозяйки из Маалота». Дурацкая мода на уравниловку не в социальном, а в интеллектуальном плане привилась, серьезные газеты превратились в полужелтое чтиво, элитарные — закрылись.

Тем временем закончились 1980-е и начались 1990-е с их подчинением законам рынка.

Рынок же — старый враг элитарности и интеллектуализма. Он живет интересами массы. А масса готова удовлетвориться привычным, простым для понимания, испробованным и доступным. Так культура рейтинга завершила то, что началось хождением интеллигенции в народ. В результате мы имеем: превращение Израиля в глубокую провинцию, национальную жизнь без высоких стремлений, без необходимого лишнего, без интеллектуальной планки, поднятой на уровень мировых стандартов.

Между тем будущее еврейского государства и еврейского мира напрямую зависит от престижа Израиля. Быть или не быть евреем — вопрос выбора, а выбор зависит от престижа.

Там, где евреем быть престижно, евреев становится много. Мы привыкли ругать кибуцы, и зачастую по делу, но кибуцное движение виделось миру как нечто этически возвышенное, создавало Израилю ауру престижности, добровольцы, считавшие необходимым для себя испытать эту форму элитарного коммунизма, как евреи, так и неевреи, в кибуцах не переводились. Успехи израильских агрономов в странах третьего мира стали достойным ответом Европе на ее элитарный гуманитаризм. Успехи израильских школьников на математических олимпиадах поддерживали престиж еврейского гения. Высокие университетские стандарты оставляли надежду не на единичное, а на национальное представительство евреев в научных и культурных форумах западного мира.

Потеряв все это, мы лишаем еврейство престижности, а еврейский мир — основы для будущего существования. Если нет особой причины гордиться своей национальной принадлежностью и можно избрать более престижную самоидентификацию, почему бы это не сделать, тем более что процент смешанных браков среди евреев диаспоры давно перевалил за пятьдесят. Что же до самого Израиля, то, перейдя в лигу провинций, еще одного маленького государства на Ближнем Востоке, мы отрезаем себе путь к будущему. Отток лучших умов в сторону более престижного культурного пространства будет продолжаться. Любовь к хумусу, солнцу, пальмам и народным танцам этот процесс не остановит. Остановить его может только восстановление принципа элитарности, желание стать лучшими в каждой области знания и действия, вопреки рейтингу, наперекор пролетарской солидарности срединного уровня, невзирая на обстоятельства и сиюминутную выгоду.