ПОЛЯНКЕР - ГРИГОРИЙ   И  ГЕРШЕЛЕ

БОРИС ХАНДРОС

На 84-м году жизни перестало биться сердце пламенного борца за правду, за мир, за добрые человеческие отношения - Бориса Наумовича Хандроса.

Ушел из жизни прекрасный знаток  и  летописец истории еврейского народа. Много страданий выпало на долю этого человека - бывшего узника гетто  и  концлагеря. Чудом уцелев от фашистской пули во время расстрела, он стал активным участником Великой Отечественной войны. После окончания в 1950 году Киевского государственного университета Борис Хандрос занимался педагогической  и  литературной деятельностью. Он был хорошо известен в Украине, Германии, Израиле, других странах мира как писатель, драматург, публицист. Борис Наумович был автором нескольких документальных  и  научно-популярных фильмов. С глубокой нежностью он рассказывал на страницах своих книг о своей маме, отце, брате, о своей боевой подруге - известной украинской журналистке Анне Строевой. Его рассказы  и  эссе активно печатали в украинских  и  еврейских средствах массовой информации.

Склоняем головы перед его памятью  и  выражаем соболезнование сыновьям, друзьям, родным  и  близким. Пусть пухом ему будет земля.

Помню, осенью 1934 года в нашей Озаринецкой школе побывали в гостях писатели из Киева. За учительским столом рядом с моим отцом (он был учителем нашей школы) — молодые, но уже хорошо известные писатели Григорий (Герш) Полянкер, Мотл Талалаевский. Представлял их руководитель группы Липа Резник, к тому времени уже маститый поэт, драматург, педагог. Брат его — Яков Резник — известный в Украине ученый, профессор, доктор педагогических наук, организатор одной из первых в царской России идишистской школы (1912 г., Чернобыль) — в 1926 году руководил курсами при Киевском педагогическом еврейском институте, слушателем которых был  и  мой отец. Там преподавал  и  Липа Резник.  И  сами курсы,  и  чаепития в доме профессора Резника отец вспоминал с большой теплотой.

Видно, братьям чем-то запомнился учитель из провинции. Именно по настоянию Липы Резника  и  состоялась поездка трех столичных литераторов (Киев к тому времени стал столицей Украины) в Озаринцы. «Алт из Рите цвей дос дрите. Элфт дер бабен бай дер плите»... Незатейливые стихи Талалаевского о том, как маленькая внучка помогает бабушке у плиты, врезались в память на всю жизнь. Читал свои смешные, искрометные рассказы Полянкер — особенно запомнилась история о Шойле из Баполья.

А вечером в клубе — бывшей синагоге — встреча с колхозниками, ремесленниками  и  прочим местечковым людом.

Поглядеть на живых писателей собралось чуть ли не все местечко. Отец представил гостей. Председатель местечкового совета Ицик Шлаин приветствовал «ди ройтер шрайберс» (красных писателей).

Зал грохнул аплодисментами, когда Липа Резник передал привет от Ицика Фефера, Давида Гофштейна, других известных писателей. Он читал стихи свои, Ошера Шварцмана.

Внимательно слушали  и  Талалаевского. Особенно понравились стихи для детей.

Последним выступал Полянкер. Он читал фрагменты из книги — эта книга с дарственной надписью автора до самой войны хранилась в нашей домашней библиотеке — «Койлн» («Уголь»).

Спустя годы мой отец назовет Полянкера Шолом-Алейхемом наших дней. Уже тогда, в 1934 году, Полянкер задумал,  и  об этом говорил на встрече, роман (так  и  ненаписанный им) о своем тезке — Гершеле Острополере.

* * *

Начало 60-х... Прочитал в журнале «Советише геймланд» («Советская родина») главы из нового романа Григория Полянкера. Набрался храбрости, позвонил. Так почти через три десятилетия возобновилось наше знакомство. При первой встрече я, вспоминая приезд Григория Исааковича в Озаринцы, его выступление в местечковом клубе, спросил:

— Когда появится обещанный Вами Гершеле Острополер?

Повторял свой вопрос  и  при последующих встречах.

— Вещь должна созреть, — отшучивался Григорий Исаакович. — Всякому овощу свое время. Наберитесь, Борис, терпения. Дойдет очередь  и  до нашего шута («лец») из Острополья.

 И  называл очередной роман, над которым как раз в то время работал.

...«Шмайе-Разбойник», «Секрет долгой жизни», «Булочник из Коломыи», «Ицхок Сантос  и  его потомки», «Учитель из Меджибожа», «Судьба художника».

Романы эти хорошо известны.  И  я пишу не рецензию. Остановлюсь только на двух моментах, которые бросаются в глаза.

Герои полянкеровских романов, как правило, выходцы из местечек. Вторая особенность: Полянкер — мастер острого сюжета, постоянно держащего «на крючке» читателя. При всем при том, в основе его романов — почти всегда факт, непридуманная история.

«Мне хочется рассказать вам историю, в основу которой положены события недавних лет», — так предваряет Полянкер свой роман «Учитель из Меджибожа». Автор «позволил себе чуть-чуть изменить фамилию главного героя», оставив ему имя, военную биографию, полную таких коллизий, крутых поворотов, которые вряд ли имеют аналоги в истории Великой Отечественной войны.

Илья Исаакович Френкель (в романе — Френкис) родом из местечка Меджибож. За год до войны двадцатилетний Илья окончил педагогическое училище. Какое-то время учительствовал, но вскоре был призван в армию  и  попал на курсы военных переводчиков. С первых дней войны — на фронте, в стрелковом полку.

Летом 1942 года в районе Миллерово был контужен, тяжело ранен  и  попал в плен. Выдал себя за фольксдойче из города Энгельса.

«Арийская» внешность, превосходное знание языка, врожденный артистизм сделали свое дело. Немцы поверили. Так Илья Френкель — Эрнст Грушко, как он себя назвал, — оказался в немецком госпитале, а после выздоровления — в зондеркоманде, которая занималась ремонтом дорог. Командиру зондеркоманды приходилось то  и  дело сталкиваться с гражданским населением,  и  Эрнст Грушко по-своему выполнял обязанности переводчика. «Доброму немцу» удалось со временем выйти на связь с партизанами. Через связного он передавал очень ценные сведения. Не стану здесь описывать все испытания, выпавшие на долю Ильи в тылу у врага. О них поведано в романе.

После войны Илья Френкель жил  и  работал в Киеве. Его имя  и  подвиг долгие годы — до встречи с Полянкером оставались неизвестными.

Такова канва, по которой Григорий Исаакович «вышивал» свой роман.

Воспоминания самого героя при встречах, публикация в районной газете, письма из Николаевки. Не густо.  И  тут мы входим в творческую лабораторию романиста.

Меджибож... Гершеле Острополер... Бешт... Вот уж где Полянкер дает волю своей фантазии.

Илья Френкель приобретает черты любимого героя. «Потомок», «внук Гершеле Острополера». «С детства впитывал забавные истории о жизни знаменитого Гершеле», «На все случаи жизни находил соответствующие пословицы, шутки, прибаутки», «Побудешь с ним часок-другой, тебе  и  вовсе покажется, что ты с ним знаком невесть сколько лет». «Еще Гершеле твердил: «Отправляясь в гости, не забудь подкрепиться».

Давно задуманный роман о Гершеле Острополере — великом «шуте» — все откладывался,  и  в «Учителе из Меджибожа» Григорий Полянкер как бы отводит душу.

Жизнерадостный, веселый, разговорчивый, не унывающий ни при каких обстоятельствах, Илья Френкель был очень похож на своего литературного тезку  и  на автора «Учителя из Меджибожа» — своего романного крестного.

Он был выдумщиком в лучшем смысле этого слова. Таким, как наши предки, великие выдумщики-мифотворцы, уличные барды, сказители времен Давида  и  Соломона. ... Выдумщик-сказитель... Факт, как весной после зимней стужи оголенное дерево, обрастает в романах Полянкера причудливой листвой художественного вымысла, который порой ярче самой правды. Из романа в роман Полянкер прибегает к зачину — разговору с читателем.  И  это тоже роднит его с древними сказителями.

Выдумщик... Осень 1993 года. Звонок от Григория Исааковича: «Борис! Приходите. Есть разговор». Оказалось, его попросили написать несколько слов к моей «круглой дате».  И  он охотно согласился. О чем  и  о ком только не писал, а тут я сам оказался в роли человека, о котором пишут.

Рассказал о себе. Сообщил факты из своей биографии. Григорий Исаакович что-то уточнил, записал в свою книжечку. Как же я был удивлен, когда увидел в газете не заметку «к юбилею», а что-то вроде новеллы, где даже мне, герою этой истории, трудно было отличить эпизоды, прожитые мною в жизни, от придуманного. Голое дерево факта превратилось в зеленое древо жизни.

Просто он не мог иначе.

* * *

Григорий Полянкер писал свои романы на родном мамэ-лошн, сам переводил на украинский, русский языки  и  мучился, страдал, понимая, что даже самые совершенные переводы не могут передать то, что заложено в оригинале.

Новые книги Полянкера читали, смеясь  и  плача, не только в нашей стране, но  и  в Польше, Аргентине, США, в Израиле.  И  все же самыми благодарными читателями, а нередко — героями его книг были мои земляки из Приднестровья: Яруги, Ямполя  и  других мест.

Я ощущал это каждый раз, когда приезжал в Озаринцы, потом в Могилев-Подольский, почти всегда заставая что-то из Полянкера на рабочем столе отца. Из Киева привозил ему приветы от Григория Исааковича  и  очередной его роман с дарственной надписью.

В моем отношении к Полянкеру, несмотря на годы-расстояния, сохранилось то чувство восторженной детской влюбленности ученика евтрудшколы, которое я испытывал к веселому гостю из Киева в незабываемый сентябрьский день 1934 года. Мне кажется, что  и  ко мне он относился с какой-то особой нежностью. Следил за моими публикациями в «Вітчизні», «Дніпрі», в «Известиях», «Литературке», «Новом мире», «Юности», читал мои книги, приглашал на вечера, посвященные творчеству еврейских писателей.

* * *

При первой встрече с Бэл Кауфман — внучкой Шолом-Алейхема (Нью-Йорк, февраль 1995 года) я рассказал ей такой эпизод. В 1984 году в Киеве отмечали круглую дату — 125-летие со дня рождения Шолом-Алейхема. Меня очень обрадовал звонок от Полянкера. Он был председателем юбилейного комитета. Говорит: «Приходите, Борис, я выписал вам приглашение». Подхожу к филармонии  и  вижу огромную толпу. У всех на руках такие же приглашения, как у меня. А на лицах такое выражение, словно их только что угостили уксусом или касторкой. Возмущенные голоса: «Не пускают, не пускают».

Я к дверям, там молодые люди в гражданском. Спортивные, очень вежливые, те самые — из КГБ.

— Извините, — говорят, — но пригласительное у вас недействительное.

— Как, почему?

— Не та печать!

А потом я узнал, как было дело. Не отмечать в Киеве юбилей любимого Шолом-Алейхема нельзя было. Но  и  отмечать при большом скоплении «лиц еврейской национальности» посчитали опасным.  И  было принято воистину соломоново решение. Отмечать, но, по возможности, без евреев, без «идиш», еврейских песен  и  других еврейских «штучек».

Так возникла версия с «не теми печатями».

Пригласительные же с «правильными» печатями распределялись по предприятиям  и , за малым исключением, вручались «правильным» советским людям «пятой графы».

— Не переживайте, — сказал мне Григорий Исаакович, когда я несколько дней спустя позвонил ему. — Меня — председателя юбилейного комитета  и  главного докладчика — тоже не пускали. Хорошо, что рядом со мной был Олесь Гончар. Он этим ребятам объяснил, что к чему.

Я тогда отвел душу, сочинив рассказ о том, как Шолом-Алейхема, прибывшего из-за океана на свой юбилей, в зал не пускают. По той же причине: печать не та.

Григорий Исаакович, выслушав мой экспромт, рассмеялся:

— Вы еще увидите, Борис, эту историю напечатанной. Будет  и  на нашей еврейской улице праздник.