ЖИЗНЬ И СУДЬБА

АНТОНИНА КРИЩЕНКО

Василий Семенович Гроссман был плотью от плоти советского строя. И именно он написал один из самых губительных для этого строя романов, заплатив за это высокую цену.

Он родился в Бердичеве 12 декабря 1905 года. Утки бродили по улицам, базарный торг на Ятках кипел и кричал,   а  многонациональное население жило серой и одновременно живописной местечковой жизнью.

Мальчик, рожденный в еврейской семье, получил подобающие имя и отчество - Иосиф Соломонович. Но... по-еврейски Гроссман знал лишь несколько слов, слышанных в детстве на бердичевских улицах. Зато прекрасно владел французским: во-первых, его преподавала мама,  а  во-вторых, два года мальчик провел в Швейцарии.

Его библейское имя тоже вскоре было забыто благодаря русской няне. Родительское «Йося» она переделала в русское «Вася», да так прочно, что даже отец с матерью скоро звали сына только Васей - и в письмах, и в разговорах. В детстве он о писательстве не мечтал,  а  жаждал унаследовать профессию папы-инженера.

На донбасской шахте в 1929 году Василий, успевший к тому времени закончить физмат МГУ, начал свою трудовую биографию.

Первый брак с девушкой Галей распался быстро.  А  вскоре стало ясно, что Василий готов расстаться не только с молодой женой, но и с профессией. В 1933 году он вернулся из Донбасса в Москву, чтобы учиться новому делу - литературе.

Первый настоящий успех помощнику главного инженера карандашной фабрики имени Сакко и Ванцетти, коим в 1934 году работал Василий, принес рассказ о беременном комиссаре гражданской войны, рожающей ребенка в осажденном белополяками Бердичеве. «Как прикажете понимать, неужели кое-что путное все-таки удается напечатать?» - воскликнул по поводу появившегося рассказа Михаил Булгаков.

Четырехстраничный рассказ о комиссаре Вавиловой стал для Гроссмана пропуском к Горькому, о чем в те годы мечтал каждый начинающий писатель. Уже к 1936 году он выпустил два сборника рассказов и в 1937-м был принят в Союз писателей.

В середине 30-х Гроссман влюбился в жену одного из своих литературных друзей Бориса Губера. Ольга Губер оставила мужа и двух маленьких сыновей и ушла к Гроссману.

В 37-м Бориса Губера арестовали,  а  вскоре пришли и за его женой. В тот же вечер Василий Семенович забрал к себе мальчиков, Мишу и Федю, которых отказались брать родственники.  А  на следующий день принялся писать письма и ходить, куда только можно, доказывая всем, вплоть до наркома Ежова, что Ольга Михайловна Губер лишь по недоразумению числится супругой арестованного Бориса Губера,  а  на самом деле давно стала его, Гроссмана, женой.

Он боролся за Ольгу почти год. И «вытащил» жену из тюрьмы, и дети остались с ними. Борису Андреевичу Губеру повезло меньше - он погиб. В середине войны в эвакуации в Чистополе погиб и старший сын Миша - снаряд разорвался во дворе военкомата во время занятий с допризывниками.  А  Федор вырос. Носит фамилию Губер и пишет о Гроссмане необыкновенно тепло.

Несмотря на щепетильную порядочность, скромность и даже стеснительность Гроссмана, бытовало мнение, что у него тяжелый характер.

Когда разразился шабаш вокруг романа «За правое дело», больнее других Гроссман переживал отступничество Твардовского, бывшего в ту пору редактором «Нового мира».

Обозлившись тогда на претензии Гроссмана, Твардовский спросил его в сердцах: «Ты что хочешь, чтобы я партийный билет на стол положил?» «Хочу», - честно признался Гроссман...

Но главным пострадавшим из-за своего характера всегда был сам Гроссман. Он не позволял себе поступиться порядочностью даже в мелочах, даже в самую тяжелую минуту.

Сидя без копейки после изъятия «Жизни и судьбы», он получил заказ на перевод романа одного армянского писателя. Но, прежде чем ухватиться за этот спасательный круг, предупредил: «Буду переводить, если роман не подлый».

 А  вернувшись из очаровавшей его Армении, написал небольшую повесть «Добро вам», которую отдал в «Новый мир». Когда повесть уже стояла в сверстанном номере, цензура попросила убрать единственный абзац, касавшийся истребления евреев во время войны. Гроссман отказался - повесть сняли из набора.  А  ведь он уже годы не видал в печати своих произведений, горько шутя, что для него листы с версткой все равно, что асфальт для Робинзона.

На фронте он упорно сторонился охоты за трофеями и стеснялся попросить себе новую шинель, продолжая три года подряд ходить в одной и той же, совершенно невозможной - изодранной, заляпанной глиной и залитой бензином...

На фронт он мог, в общем-то, не ходить: был освобожден от военной обязанности из-за туберкулеза, которым болел в Донбассе. Но близорукий писатель с «топором висевшим пистолетом» наотрез отказывался писать очерки о том, чего не видел, и лез в самую гущу войны.  А  потому побывал и в окопах на передовой, и в кабине истребителя.

Блеск и сила его фронтовых очерков были столь очевидны, что Сталин, откровенно не любивший Гроссмана и до войны собственноручно вычеркнувший его из списка претендентов на Сталинскую премию, дал распоряжение перепечатать из «Красной звезды» написанную Гроссманом статью «Направление главного удара».

Узнав об этом, Илья Эренбург сказал автору: «Теперь вы можете получить все, о чем попросите». Но Василий Гроссман привычки просить не имел.

Позже слова из этого очерка были высечены на мемориале Мамаева кургана,  а  статья Гроссмана «Треблинский ад» распространялась отдельной брошюрой в качестве документа от обвинения на Нюрнбергском процессе.

История послевоенной жизни Гроссмана - это история битвы со взбесившимся паровозом, который целенаправленно ездил взад и вперед по его судьбе без малого два десятка лет.

То, что Гроссмана мало печатали - полбеды. Даже опубликованные, его книги подвергались растерзанию одна за другой. В 1946 году разгромлена пьеса «Если верить пифагорейцам», в 1949-м уничтожен готовый тираж «Черной книги», посвященной геноциду евреев. Для Гроссмана, чья мать погибла в гетто в Бердичеве, эта книга была не просто литературной работой...

 А  в начале 50-х настала очередь романа о Сталинграде, задуманного Гроссманом еще на войне. Следы насилия, учиненного над текстом романа «За правое дело», до сих пор видны на его теле, как шрамы. Сам, своими руками Гроссман кромсал роман в соответствии с указаниями «сверху». Дал ему новое название (первоначально роман назывался «Сталинград»), вписывал куски о руководящей роли партии и Верховного главнокомандующего. Видеть их больно и страшно, особенно когда знаешь, что насилие это оказалось напрасным и никого не спасло.

Журнал «Новый мир» опубликовал «За правое дело» в конце 1952 года.  А  после первых хвалебных рецензий - в феврале 1953-го в «Правде» появилась огромная статья Михаила Бубеннова, сровнявшая роман с землей.

Тон и напор статей был таков, что Гроссман стал всерьез опасаться ареста и постарался на время исчезнуть из поля зрения погромщиков. Конец зимы и начало весны 53-го он провел на станции Ильинская Казанской железной дороги, на даче у верного в любых обстоятельствах друга Семена Липкина. Липкин ездил за продуктами и мыл посуду,  а  Гроссман варил густой суп с картошкой и макаронами. Длинные вечера коротали за картами.

В один из таких вечеров на дачу приехала жена Гроссмана. Рассказала, что ему звонил Фадеев, хотел встретиться, поговорить. Как выяснилось после, он пытался предложить публично покаяться, повиниться в авторском недомыслии. Гроссман отказался.

Незадолго до смерти, очнувшись от забытья, Василий Семенович спросил дежурившую около него Анну Самойловну Берзер: «Ночью меня водили на допрос... Скажите, я никого не предал?». Вот на этом страхе предать, потерять себя, опоганить собственную веру в добро, он и держался - даже тогда, когда казалось, что держаться абсолютно невозможно.

Не сразу, но понемногу после смерти Сталина критика потеплела к роману «За правое дело». Его издали отдельной книгой, причем несколько издательств подряд. Гроссман получил гонорар. И немедленно засел за вторую часть дилогии, даже не позаботившись «пристроить» несколько новых рассказов.

Отныне каждый рабочий день его жизни приближал катастрофу... Однако Гроссману предстояло еще одно испытание: он вновь полюбил. Его последней любовью стала женщина, носившая особенное, знаковое для писателя имя...

Свой роман «Жизнь и судьба» он посвятил матери, которую любил горячо и в смерти которой себя винил: считал, что должен был, во что бы то ни стало вывезти ее из Бердичева. До конца жизни Гроссман хранил в конверте две фотографии. На одной он был снят с мамой еще мальчиком.  А  на другой, сделанной немецким офицером, был изображен ров под Бердичевым, полный человеческих тел. Там же, в конверте, лежали и два письма, написанных им уже умершей матери.

Маму Василия Семеновича звали Екатериной Савельевной. Это же роковое имя носила и Екатерина Заболоцкая, ставшая последней трагической любовью Василия Гроссмана.

Проведший семь лет в заключении, Николай Заболоцкий освободился в 1944 году. Екатерина Васильевна была несказанно счастлива...

Те, кто стал свидетелями этой любви, до сих пор избегают о ней говорить. Слишком мучительным было все, что происходило между четырьмя людьми, судьба которых завязалась в неразрешимый узел. Обе семьи были когда-то построены на настоящем, искреннем чувстве. И Заболоцкая, с 1938 года ждавшая арестованного мужа с двумя детьми на руках, и Гроссман, на удивление приятелям остававшийся на фронте верным жене, не хотели новых испытаний. Но и перестать любить друг друга не могли.

В 1958 году Заболоцкая овдовела. Гроссман под конец жизни поселился недалеко от метро «Аэропорт» один, по-холостяцки... Во время его смертельной болезни Ольга Михайловна и Екатерина Васильевна по очереди навещали его. Но жить вместе с женщиной, которой отдан последний жар его сердца, Василию Семеновичу было не суждено.

К концу 1959 года роман «Жизнь и судьба» был в основном окончен. Похоже, и сам автор в глубине души сознавал, что судьба романа предрешена. Но, тем не менее, отдал рукопись в журнал «Знамя».

Полгода стояла звенящая тишина, в которой, как перед грозой, сгущалось злобное электричество. В один из осенних вечеров 1960 года Заболоцкая и Семен Липкин в один голос посоветовали сохранить экземпляр романа в безопасном месте.

 А  в феврале 1961-го в квартиру Гроссмана на Беговой пришли «нехорошие люди», как сказала о них домработница Наташа. К концу короткого февральского дня у автора были изъяты машинописные экземпляры, рукопись, все черновики и эскизы, имеющие отношение к «Жизни и судьбе». Экземпляры были изъяты у машинистки и в редакции «Нового мира» - Твардовский очень просил дать ему хотя бы почитать роман.

 А  экземпляр, отданный в «Знамя», органам предоставил сам редактор журнала Вадим Кожевников.

Уходя, вежливые мужчины потребовали у Гроссмана подписку о неразглашении. Гроссман не дал.

Он пытался спасти «Жизнь и судьбу», писал Хрущеву. После этого Гроссмана принял Михаил Суслов. Разговаривая, Суслов, романа, видимо, не читавший, то и дело заглядывал в две объемистые рецензии, подготовленные референтами. Когда речь зашла о возвращении рукописи, Суслов сказал, что «не стоит и думать».

Меньше чем через два года после ареста романа Гроссман заболел. В ночь на 15 сентября 1964 года его не стало.

Последующая история спасения и воскрешения «Жизни и судьбы» хорошо известна. Запершись в ванной своей квартиры, Андрей Дмитриевич Сахаров перефотографировал беловик романа, сохраненный Семеном Липкиным,  а  Владимир Войнович тайно вывез эти пленки на Запад.

Бесстрашие многих людей, бесстрашие той же пробы, что и у самого Гроссмана, помогло совершиться чуду - открыло миру его «Жизнь и судьбу».