ЕВРЕЙСКИЕ ЖЕНЩИНЫ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ   А .П.ЧЕХОВА

АЛИНА ПОЛОНСКАЯ

Еврейские образы достаточно редки в русской классической прозе и поэзии, особенно по сравнению с другими европейскими литературами. Но, как и в европейских литературах, женские и мужские образы выполняют разные задачи.

Образ еврея-мужчины в произведениях русской классики (старый, мерзкий, карикатурный злодей, шпион и ростовщик) перенесен на отечественную почву из западноевропейской и польской литературы. Таковы герои Пушкина из «Черной шали» и «Скупого рыцаря», Янкель из «Тараса Бульбы» Гоголя и тургеневский «Жид».

Именно мужской еврейский персонаж традиционно отражает проблемы сосуществования евреев и христиан.

Еврейка в произведениях русских писателей обычно молода и красива. Ее привлекательность экзотична, притягательность загадочна, порой мистического свойства.

Женские еврейские образы в первую очередь связаны с исследованием темы любви и страсти (и в этом русские авторы следуют европейской традиции). Иногда они подобны прекрасным и добродетельным героиням Библии, как, например, в сентиментальной повести Тургенева «Несчастная» (1868), где история любви Сусанны Ивановны почти детально воспроизводит романтический сюжет Ребекка–Айвенго у Вальтера Скотта, о чем героиня сама неоднократно напоминает.

Позже появляется образ роковой еврейки, вызывающей страсть порочную и губительную.

Возможно, толчком для создания подобного образа должно было послужить личное знакомство автора со своим прототипом, как это произошло у  А .П.Чехова.

Его рассказ «Тина» (1886) можно считать первым опытом изображения еврейской героини в русской литературе, совершенным в традициях реализма. Во второй раз еврейская героиня появляется в пьесе Чехова «Иванов», и эти два персонажа надолго остаются единственными в русской литературе, если не считать произведений забытых сегодня антисемитских авторов.

В «Тине» провинциальная обрусевшая еврейка, дочь богатого владельца водочного завода Сусанна Моисеевна, беззастенчиво пользуется женским обаянием, чтобы обманывать своих кредиторов. Так, она разрывает вексель молодого поручика Сокольского, которому нужны деньги для женитьбы, и соблазняет его. Наутро жених возвращается в имение старшего брата Крюкова ни с чем. Полный негодования Крюков едет к ней и... сам попадает в те же сети. В конце рассказа автор раскрывает силу эротического притяжения этой уездной «царицы Тамары», когда Крюков решает поехать к Сусанне «освежиться» во второй раз и застает у нее в гостях все мужское общество провинциального городка, в том числе своего младшего брата, который сказал ему, что поехал к невесте.

Неудивительно, что многие представители русской интеллигенции — Короленко, например, — сочли этот рассказ антисемитским и потому недостойным внимания.

В контексте эпохи считалось, что литературное произведение призвано правдиво изображать жизнь для того, чтобы повлиять на умы и поступки людей. Еврейская общественность в свою очередь принимала на себя ответственность за неблаговидные поступки каждого члена своего сообщества. Существование хотя бы одной литературной Сусанны Моисеевны бросало тень на весь народ и даже могло угрожать его безопасности.

С современных позиций, когда мы уже не воспринимаем непорядочное поведение литературного персонажа еврейской национальности как проявление антисемитизма его автора, рассказ «Тина» все-таки выглядит не чуждым антисемитских настроений. Сама сюжетная линия — дочь владельца водочного завода обирает кредиторов — слишком соответствует антисемитскому мифу о том, что евреи спаивают русский народ, чтобы отнести это на счет невинной авторской фантазии.

В «откровениях» Сусанны просматриваются не только уловки роковой соблазнительницы, высказывающей парадоксальное в устах женщины (и лестное для мужчины) отношение к своему полу, но и уловки ассимилированной еврейки, стремящейся завоевать доверие русского мужчины, рассуждая о недостатках евреек.

Сусанна предстает роковой женщиной, опасной для всех мужчин, и еврейкой, опасной для всех русских.

Обрусение Сусанны чрезвычайно занимает автора. В начале рассказа поручик тщетно ищет в обстановке дома Сусанны нечто «собственно еврейское», хотя отмечает, что Сусанна картавит звук «р». Хозяйка дома первым делом спешит заверить гостя, что у нее в доме не пахнет чесноком, потому что она не хранит его «даже в погребе». Она хвалится тем, что бывает в церкви: «У всех один Б-г. Для образованного человека не так важна внешность, как идея...»

Таким образом, невольно напрашивается параллель между ней и ассимилированным русским еврейством, которое также «любит» русских и французов, на самом же деле невероятно опасно, по мнению Чехова, для русского общества.

У этого чеховского персонажа, оказывается, был реальный прототип. После восстановления купюр в переписке Чехова в 1960 году стало известно о его романе в январе-феврале 1886 года с дочерью московского адвоката Евдокией Исааковной Эфрос (1861–1943), или «Эфрос с носом», как шутливо называл ее Антон Павлович. Кстати, этот самый нос, то есть национальный признак, — первая характеристика Сусанны: «В кресле [...] сидела женщина [...] с укутанной головой. Из-за вязаного шерстяного платка виден был только бледный длинный нос с острым кончиком и маленькой горбинкой да один большой черный глаз».

Вероятнее всего, как указывает Елена Толстая в своей книге «Поэтика раздражения», одна из ссор молодых людей 29 октября 1886 года произошла именно вследствие публикации «Тины» в «Новом времени». Видимо, девушку не просто оскорбил антисемитский тон рассказа, — она узнала в героине свои черты. Чехов подарил рассказ актрисе Каратыгиной с припиской: «С живой списано».

Биография Евдокии Эфрос,  а  также поведение этой московской образованной барышни, которая вместе с сестрой Антона Павловича посещала педагогические частные курсы Герье, вряд ли могли иметь много общего с поступками провинциальной гетеры.

Но почему «с живой списано» и чем, кроме своего еврейского происхождения, Дуня Эфрос заслужила такое нелестное литературное воплощение?

Вероятнее всего, близость Сусанны к русской культуре и ее любовь к русским (поданные Чеховым в карикатурной форме) могли быть свойственны его бывшей невесте, ассимилированной московской еврейке. И именно это, наряду с антисемитским тоном рассказа, могло задеть девушку и быть воспринято ею на свой счет.

«Была сейчас Эфрос. Я озлил ее, сказав, что еврейская молодежь гроша не стоит; обиделась и ушла», — пишет Чехов Киселевой в день выхода «Тины» в печать.

Однако мы оставляем открытым вопрос о том, в какой степени стереотипное представление о развратной роковой еврейке, разделяемое российскими антисемитами, могло повлиять на воображение автора, увидевшего Сусанну в Дуне Эфрос.

Перейдем к пьесе «Иванов», первый вариант которой был написан в 1887 году, в период депрессии автора, по мнению некоторых литературоведов, в значительной степени вызванной разрывом помолвки с Дуней.

Именно в этом году в произведениях Чехова рождается знакомая нам «чеховская тоска»,  а  писатель заболевает чахоткой...

Иванов — 35-летний провинциальный помещик, снедаемый скукой и тоской в своем имении. Когда-то он был молод и энергичен, теперь же стал зол и раздражителен.

Он охладел к своей жене, крещеной еврейке Анне Петровне, бывшей Сарре. Больная туберкулезом, Анна не понимает причину этой перемены, она по-прежнему любит своего мужа, чахнет в одиночестве и, в конце концов, умирает.

Иванов сознает свою вину, но ничего не может с собой поделать, он сам себе противен. В него влюблена 20-летняя дочь его друга Лебедева, Сашенька. Роман Иванова с Сашенькой развивается на фоне болезни его жены, и это заставляет некоторых героев пьесы думать, что Иванов женился на Сарре ради денег,  а  когда ее родители отказываются простить ей переход в другую веру, он решает свести ее в могилу и жениться на богатой наследнице Сашеньке. На самом деле Иванов — честный человек, он сам страдает от произошедшей с ним перемены. В первом варианте пьесы, названном «комедией», он умирает во время своей свадьбы с Сашенькой и стреляется — во втором варианте.

Как сам Чехов объясняет в письме Суворину от 7 января 1889 года, своим «Ивановым» он «лелеял дерзкую мечту суммировать все то, что доселе писалось о ноющих и тоскующих людях, и положить предел этим писаньям».

Один из кульминационных моментов пьесы — диалог Иванова и Анны Петровны в конце третьего акта, где он кричит своей больной жене: «Замолчи, жидовка!»

Зеэв Жаботинский в своей статье «Русская ласка» (1909) охарактеризовал эту реплику как проявление «правдивого безразличия» со стороны автора. Однако это не так: именно эти слова, вслед за которыми Иванов открывает жене, что она смертельно больна, показывают нам всю глубину падения Иванова, заставляют зрителя ненавидеть его в этот момент.

Трогательный образ умирающей и любящей Анны Петровны, на первый взгляд, безусловно, положителен. Однако он не лишен некоторой специфически еврейской бытовой приземленности, которая особенно заметна в первом, «комедийном» варианте пьесы. Несмотря на искреннее сочувствие своей героине, автор вставляет анекдотические ремарки по поводу ее национальности, которые, правда, исходят не от мужа, Иванова,  а  от его родственника графа Щабельского. В частности, в первой версии упоминается запах чеснока («Семитическое, перхатое туше, от которого на десять верст пахнет чесноком» [действие I, явл. II]. Даже цензор счел нужным вычеркнуть эту реплику Щабельского, что затем и было сделано самим автором во втором варианте пьесы. Там, где во втором варианте Щабельский говорит Анне: «Покойной ночи, прелесть!» — в первом варианте он произносит вместо этого: «Гевалт... Вей мир... Пэх» [действие I, явл. VII]. При этом нужно учесть, что Щабельский искренне привязан к Анне Петровне). В обоих вариантах пьесы героине свойственна коммерческая терминология, когда она говорит о своей несчастной женской судьбе: «...судьба меня обсчитала. Множество людей [...] ничего не платят за свое счастье. Я же за все платила, решительно за все!.. И как дорого! За что брать с меня такие ужасные проценты?..»

Знаменитая реплика Иванова «Замолчи, жидовка!..» также произносится им в ответ на обвинение супруги в том, что он женился на ней из-за денег. Впрочем, в этом убеждены и другие герои пьесы, несемитского происхождения.

Чехов в письме Суворину от 30 декабря 1888 года отмечает, что жена не понимает «тоску» Иванова и поэтому он «в конце 3-го акта высказывается прямо и резко».

Однако в процессе подготовки второго варианта пьесы автор избрал иную трактовку. Он, напротив, подчеркивает, что Анна вполне способна понять Иванова: «Тоска? Понимаю, понимаю... [...] пойдем, сядем у тебя в кабинете, в потемках, как прежде, и ты мне про свою тоску расскажешь... У тебя такие страдальческие глаза! Я буду глядеть в них и плакать, и нам обоим станет легче... (Смеется и плачет.)»

Можно рассматривать сюжет «Иванова» как возможный вариант развития отношений Чехова и Дуни в том случае, если бы их свадьба все-таки состоялась. Судя по всему, этого не произошло из-за того, что она не захотела перейти в православие. Но этот брак, по мнению Чехова, был в любом случае обречен на неудачу: «Хватит мужества у богатой жидовочки принять православие со всеми последствиями — ладно, не хватит — и не нужно... И к тому же мы уже поссорились [...] Злючка страшная... Что я с ней разведусь через 1–2 года после свадьбы, это несомненно» (Письмо Билибину от 1 февраля 1886 года.)

Вероятно, колебания Чехова в работе над образом Анны Петровны, та доля анекдотичности, которую он все-таки оставляет за своей героиней, отражают его противоречивые чувства к бывшей невесте. С одной стороны, Чехов-Иванов видел свою вину в том, что их брак был бы несчастным. С другой, ему, по-видимому, еще сложнее было избавиться от антисемитских предрассудков в жизни, чем в литературном творчестве.

Евдокия Исааковна Эфрос на многие годы пережила своего знаменитого возлюбленного. Она вышла замуж за еврея, после революции эмигрировала во Францию. В 1943 году была депортирована фашистами из парижского дома престарелых. Умерла в концентрационном лагере Треблинка.

Трагическая нота, звучащая в чеховском «Иванове», отозвалась в ее судьбе.