ПЕСАХ С ЛУКОВЫМИ РОЗГАМИ   В  КОМПАНИИ С ПОСЛЕДНИМ ЕВРЕЕМ АФГАНИСТАНА

ОРЛИ ХАЛЬПЕРН

Завлан Симентов привык к тому, что по еврейским праздникам  в  его дверь постоянно стучатся чужие люди. Для этого 45-летнего афганца, еврейское имя которого Звулун, прием гостей — это не только хороший поступок, но и возможность сыграть роль лидера еврейской общины Афганистана, единственным представителем которой он является. Был еще второй еврей, с которым Симентов не ладил, да вот незадача — умер два месяца тому назад.

Я нашел Симентова во вторую ночь Песаха. Он открыл дверь, спросил меня, еврей ли я, и немедленно захотел выяснить, почему меня не было  в  первую ночь — как будто он знал и ждал меня.

«Идем», — отрезал он бесцеремонно, прежде чем я успел что-либо ответить. Я послушно побрел за ним сначала во двор, затем по лестнице, балюстрада которой выложена звездами Давида и раскрашена  в  голубой цвет.

Вот-вот должен был начаться мой самый фантастический еврейский опыт.

Там, на верхнем балконе, Симентов,  в  традиционной тюркской «курте» до колен и с еврейской кипой на голове, полил мне на руки «кошерной воды» и втолкнул меня  в  комнату, украшенную только маленьким афганским флагом и мусульманским календарем с фотографиями Дауда Хана, бывшего премьер-министра, который сверг монархию  в  1973 году и возглавлял страну вплоть до покушения на него, организованного  в  1978 году афганскими коммунистами. Шайголь, молодой афганский мусульманин, работающий на Симентова, расставлял тарелки с едой на скатерти, разложенной на покрытом персидским ковром полу.

Это был стол для седера, и я был единственным гостем.

Я сел на койку около стены, а Симентов устроился на стуле  в  углу и принялся читать вечерние молитвы. Я не мог за ним угнаться.  В  одном углу комнаты на большой картонной коробке стоял телевизор: показывали индийский фильм. На улице раздавались крики муэдзина, созывающего мусульман на молитву. Может, я не мог угнаться за Симентовым потому, что никак не мог понять, на каком языке он молится? Время от времени он прерывался и отдавал распоряжения Шайголю.

Наконец он закончил (смолк и муэдзин, а вот до конца индийского фильма было еще далеко), и мы начали седер. Это был болезненный процесс.

Во-первых, Симентов с важностью извлек из розового полиэтиленового пакета две Хаггады (сборник текстов для чтения за пасхальным столом. — Прим. ред.). Затем он долго вглядывался  в  содержимое блюд с едой и выискал  в  Хаггаде, какие продукты и где должны стоять на столе. Мисочка со сладким темным харосетом (пасхальным десертом) стояла на месте марор (горьких трав). Петрушку перепутали с кинзой. Редиска стояла слишком далеко от центра. Я указал ему на это, и он согласился внести изменения — правда, без особого энтузиазма.

Потом он открыл коробку мацы и достал три пласта. Мацу ему прислали из Америки, сообщил он. А произведена она была  в  Израиле,  в  подтверждение чего на коробке стояла печать раввина Гиватаима. Это был долгий и любопытный маршрут, но чудом маца прибыла  в  Афганистан  в  целости и сохранности. Симентов долго думал, разломать ли ему мацу на части или подождать.  В  итоге он решил поломать ее, а кусочки сложил на покрывальце, затканном афганской вышивкой.

Сначала грубоватые манеры Симентова немного меня смущали. Я не знал, на что списать свой дискомфорт: на культурные различия, языковой барьер или характер. Но  в  течение вечера несколько вещей помогли мне расслабиться: среди них вино — темная сладкая жидкость  в  бутылке из-под водки «Столичная». «Кошерное», — сказал Симентов, добавив, что приготовил его сам из черного винограда. Он разлил пьянящий напиток по фарфоровым чайным чашечкам.

Шайголь сел рядом с нами, одним глазом посматривая индийский фильм. Время он времени — когда Симентов не видел — он дьявольски улыбался мне.

19-летнего мусульманина с азиатским разрезом глаз не смущали ни манеры Симентова, ни его собственная роль прислужника на еврейском празднике. Он, похоже, был знаком с традициями и всю еду приготовил сам, включая харосет, который был просто восхитителен. Симентов рассказал, что родители Шайголя ухаживали за еврейским кладбищем  в  Кабуле.

За седером разговаривали. Еще  в  самом начале я поделился с Симентовым, что утром того же дня брал интервью у Массуды Джалал, министра по делам женщин, и что она очень хотела бы встретиться с Симентовым. Между вторым и третьим бокалом вина он вдруг спросил меня: «Массуда Джалал хочет со мной встретиться? Правда?»

Да, правда. Она сказала, что читала книгу об этнических группах Афганистана, и там говорилось, что афганские евреи — самая маленькая община. Я сообщил ей, что остался только один афганский еврей и мне еще предстоит его найти. Она попросила позвонить ее секретарю, если мне это удастся.

Тут у Симентова зазвонил мобильный. Поев горьких трав и харосета, Симентов пять минут общался с другом из Герата, который желал ему счастливого Песаха. Этот афганец-мусульманин ездил вместе с Симентовым за границу по делам. Сегодня бизнес не идет, говорит Симентов: с тех пор как «Талибана» не стало и появился президент Карзай, бизнес не ладится.

Затем он зачитал отрывок из Хаггады, где говорится о надежде оказаться  в  следующем году на Земле Израильской.  В  случае с Симентовым это не совсем так: он  в  Израиль не хочет. Последний раз он был там  в  1998 году и больше туда не рвется. Его родина — Афганистан.

Самая странная часть этого вечера началась, когда мы затянули пасхальную песню Dayenu. Закончив первую строку и произнеся «Dayenu», Симентов схватил с тарелки перо зеленого лука и хлестнул им меня по плечу. После второй строки он хлестнул меня еще раз. После третьей строки я, наконец, понял его задумку и тоже схватил лук. Когда я прогорланил четвертую строку, он замолчал. Он знал, что будет дальше. «Dayenu!» — пропел я и со смаком хлестнул его по плечу. Я спел пятую и шестую строки, всякий раз хлопая его длинным пером зеленого лука. На седьмой или восьмой строке он присоединился, и мы хлестали друг друга до конца песни.

Потом я спросил: «Афганский?» — имея  в  виду странный обычай. «Нет», — ответил он и указал на молитвенник, как будто где-то там было написано, что мы должны пороть друг друга луковыми розгами. Я взглянул на Шайголя, который взирал на всю сцену с улыбкой до ушей, и погрозил ему пальцем. Мы все разразились смехом. Это был действительно уникальный седер.