|
Страница 93 из 149
Почему же в таком случае Гейне оскорблял Ганса за то же, что совершил сам? Полностью удовлетворительного объяснения дать нельзя. Гейне страдал от разрушительного чувства, которое вскоре стало обычным среди эмансипированных евреев-отступников, - своеобразной ненависти к себе. Он нападал на себя в образе Ганса. Позднее он, случалось, говорил, что сожалеет о своем крещении. Оно, говорил он, не принесло ему материальных благ. Он не позволял публично называть себя евреем. В 1835 году он заявил, что его нога никогда не ступала в синагогу (и солгал). Он хотел бы отречься от своего еврейства, равно как и от своей еврейской ненависти к себе, и это подтолкнуло его ко многим антисемитским ремаркам. Любимой мишенью была у него семья Ротшильдов. Он обвинял их в том, что они собирают деньги для реакционных великих держав. Это, во всяком случае, было вполне уважительной причиной для нападок. Самые же ядовитые замечания он приберегал для барона Жака де Ротшильда и его жены, которые с величайшей добротой относились к нему в Париже. То он говорил, что видел, как биржевой маклер поклонялся ночному горшку барона. То называл его «герр фон Шейлок из Парижа». То говорил: «Нет Бога, кроме Маммоны, и Ротшильд - пророк ее». Как-то он заявил, что нет больше надобности в Талмуде, который некогда был «защитой против Рима, поскольку каждый квартал папскому нунцию приходится приносить барону Жаку проценты на ссуду». Впрочем, все это не мешало самому Гейне получать немалые деньги от Ротшильдов, а также хвастать фамильярными (по его выражению) отношениями с ними.
Фактически Гейне рассчитывал на материальную помощь со стороны состоятельных евреев, хотя и был не студентом-раввинистом, а светским интеллектуалом. Его отцу в коммерции безнадежно не везло. Его собственные попытки также успехом не увенчались, а потому он постоянно зависел от своего дяди, Соломона Гейне, гамбургского банкира, который стал одним из богатейших людей в Европе. Гейне всегда нуждался, сколько бы он ни получил. Он даже унизился до того, что тайно получал ежегодную пенсию в 4800 франков от правительства Луи-Филиппа. Обычно же он донимал своими просьбами (и не слишком вежливыми) дядю Соломона. «Лучшее, что у тебя имеется, - писал он ему в 1836 году, - это мое имя». Дядя довольно скептически относился к его заслугам и как-то заметил: «Если бы он научился хоть чему-нибудь, ему не пришлось бы писать книги». Он считал, что его племянник - вроде шноррера, профессионального еврейского попрошайки. Но, будучи верен древней традиции, помогал. После смерти в 1844 году дядя оставил Гейне наследство, но при условии, что поэт не будет позволять себе нападок ни на него, ни на его семью. Сумма была меньше, чем рассчитывал Гейне, и он втянулся в длительную тяжбу по поводу завещания с сыном Соломона.
Вот на таком фоне расцветал потрясающий гений Гейне. В 1820-е годы он превзошел по европейской популярности Байрона. Поворотным пунктом явилась его книга «Buch der Lieder» (1827) с такими знаменитыми лирическими произведениями, как «Лорелея» и «На крыльях песни». Немцы признали его величайшим писателем со времен Гете. Когда он поселился в Париже, его объявили героем европейской культуры. Проза его была столь же блистательна и популярна, как и поэзия. Ему принадлежат восхитительные путевые заметки. Фактически он является основоположником нового жанра во французской литературе - короткого эссе, или фельетона. Массу энергии он тратил на бурные ссоры и попытки морально уничтожить своих оппонентов, в которых находила выход его ненависть к себе (или, может быть, что-то другое), причем настолько экстравагантные, что обычно они вызывали симпатию к его жертвам. Тем не менее, слава его продолжала расти. Он получил венерическую инфекцию позвоночника, которая приковала его к постели в оставшееся десятилетие. Но последние его стихи были лучше всех. К тому же оказалось, что его лирика идеально подходит к новой немецкой песне, покорившей Европу и Северную Америку, так что все композиторы, начиная с Шуберта и Шумана, стали писать музыку на его слова. С тех пор никуда уже нельзя было деться от Гейне, особенно немцам, чьи сердца не могли на него не отозваться. Его произведения появились в немецких школьных учебниках уже при его жизни.
Многим немцам было трудно признать, что у этого еврея такой идеальный немецкий слух. Они пытались обвинить его в «еврейской сверхъестественности» в противоположность подлинно германской глубине. Но это обвинение повисло в воздухе, ибо было откровенно ложным. Сложилось такое впечатление, что этот мощный сверхталант тайно накапливался в гетто на протяжении ряда поколений в генетическом коде, а затем внезапно выплеснулся наружу, обретя немецкий язык начала XIX века в качестве своего идеального инструмента. Отныне стало ясно: между евреями и немцами существует особое интеллектуальное родство. Немецкие евреи стали новым явлением в европейской культуре. Для немецких антисемитов это оказалось почти невыносимой эмоциональной проблемой, воплощенной в Гейне. Они не могли отрицать его гения, но для них было мукой наблюдать его самовыражение на немецком языке. Присутствие его призрака в самом центре немецкой литературы повергало нацистов в невероятную ярость и какой-то детский вандализм. Они запрещали его книги, но не могли стереть его поэмы в антологиях и были вынуждены перепечатывать их с примечанием, ложность которого была очевидна для каждого школьника: «Неизвестного автора». Они увезли его статую, которая некогда принадлежала австрийской императрице Елизавете, и использовали в качестве мишени. В 1941 году по личному приказу Гитлера была разрушена его могила на монмартрском кладбище. Но все было тщетно. В течение последних сорока лет наследие Гейне обсуждается шире и горячее, особенно немцами, любой другой фигуры в их литературе. Гейне подвергался запрещению и при жизни, по настоянию Меттерниха - правда, не как еврей, а как революционный элемент. И здесь мы сталкиваемся еще с одним парадоксом, причем типично еврейским. С самого начала эмансипации евреев стали обвинять в том, что они пытаются втереться в доверие к существующему обществу, проникнуть в него и подчинить себе; и в то же самое время в том, что они пытаются разрушить его до основания. В обоих обвинениях был элемент истины. В этом смысле характерна история семьи Гейне. Подобно Ротшильдам, которые обзавелись титулами полдюжины королевств и империй, семья Гейне принадлежала к наиболее быстро продвигающимся в высшие слои в Европе. Брат Гейне Густав был возведен в рыцарское достоинство и стал бароном фон Гейне-Гельдерн. Его брат Максимилиан женился на русской аристократке и в дальнейшем именовался фон Гейне. Сын его сестры стал бароном фон Эмбден. Ее дочь вышла за итальянского принца. Одна из ближайших родственниц Гейне стала принцессой Мюрат, другая вышла замуж за правящего принца Монако. Однако сам Гейне явился прототипом и примером новой фигуры в европейской литературе: еврейский писатель-радикал, который использует свое мастерство, репутацию и популярность, чтобы подорвать интеллектуальную самоуверенность существующего строя.
Впрочем, к утверждению о том, что Гейне всю жизнь оставался радикалом, следует относиться критично. Он лично, по крайней мере в частном порядке, всегда подчеркивал разницу между прогрессивными литераторами вроде себя и мрачными политиканами-прогрессистами. Он ненавидел их пуританство и писал одному из них: «Вы требуете простоты в одежде, умеренности в привычках и говорите о неуместности удовольствий; мы же требуем нектара и амброзии, пурпурных плащей, изысканных ароматов, пышности и роскоши, танцев смеющихся нимф, музыки и комедий». С возрастом его консерватизм усиливался. В 1841 году он писал Густаву Гольбу: «Я очень боюсь жестокости пролетарской власти и признаюсь тебе, что из страха стал консерватором». Когда в конце жизни продолжительная болезнь приковала его, как он выражался «к могиле-матрасу», он вернулся к иудаизму, хотя своеобразному. При этом он настаивал, не слишком искренне: «Я не делал секрета из своего иудаизма, к которому я не возвращался, поскольку никогда его не покидал» (1850). Его последние, и величайшие, поэмы «Romanzero» (1851) и «Vermischte Schriften» (1854) отмечены возвратом религиозной тематики, иногда с печатью иудаистского мышления. Подобно тысячам выдающихся евреев до и после него, Гейне связывает эллинский дух интеллектуальной авантюры со здоровьем и силой, а старость и боль возвращают его к простоте веры. «Я уже больше, - пишет он другу, - не жизнерадостный и упитанный эллин, пренебрежительно улыбающийся, глядя на мрачных назарян. Я всего лишь смертельно больной еврей, воплощение страдания, несчастный человек». И снова: «Переболев атеистической философией, я вернулся к скромной вере простого человека».
Тем не менее, как личность общественная, Гейне был по преимуществу радикалом и в значительной степени им и остался. Для поколений европейских интеллектуалов его жизнь и труды были поэмой свободы. Для евреев в особенности он олицетворял французскую прогрессивную традицию как подлинную историю поступательного движения человека, к которому должны стремиться все одаренные юноши и девушки, каждый в свое время, чтобы сделать собственный шаг на этом пути. Он подошел вплотную к публичной декларации своей веры, когда написал: «Свобода - это новая религия, религия нашего времени. Если Христос и не Бог этой новой религии, то он, тем не менее, ее первосвященник, и имя Его сияет блаженством в сердцах апостолов. Но французы - избранный народ новой религии, их язык фиксирует первые заветы и догмы. Париж - Новый Иерусалим, а Рейн - Иордан, который отделяет священную землю свободы от земли филистимлян».
На некоторое время Гейне даже стал (или вообразил, что стал) последователем Сен-Симона. В нем было даже что-то от «детей цветов» хиппи: «Часть цветов и соловьев тесно связаны с революцией», - писал он, цитируя лозунг Сен-Симона: «Будущее - за нами». Гейне никогда не углублялся в особенности теории революционного социализма, однако в Париже он сталкивался со многими, кто пытался его создать. Часто они были еврейского происхождения.
Одним из таких молодых людей был Карл Маркс, который прибыл в Париж в 1843 году. Ранее он был редактором радикальной кельнской газеты «Pheinische Zeitung», которую помог основать в 1842 году еврейский социалист Моисей Гесс (1812-1875). Газета просуществовала всего 15 месяцев, после чего была закрыта правительством Пруссии, а Маркс присоединился к Гессу в парижской ссылке. Однако между этими двумя социалистами было мало общего. Гесс был настоящим евреем, чей радикализм принял форму еврейского национализма, а затем сионизма. Маркс же не имел вовсе еврейского образования и никогда к нему не стремился. В Париже они с Гейне стали друзьями и вместе писали стихи. Гейне спас жизнь дочери Маркса Женни, когда у нее начались конвульсии. Сохранилось несколько писем, которыми они обменивались, должно быть, не единственных. Замечание Гейне относительно религии как «духовного опиума» явилось источником фразы Маркса «опиум для народа». Но идея о том, что Гейне явился Иоанном Крестителем для Маркса - Христа, модная у немецких ученых в 1960-х годах, абсурдна. Между ними простиралась пропасть темпераментов. Согласно Арнольду Рюге, Маркс говаривал Гейне: «Бросьте вы эти вечные причитания о любви и покажите поэтам-лирикам, как это надо делать - бичом». Но именно бича Гейне и опасался: «[Социалистическое] будущее, - писал он, - пахнет кнутом, кровью, безбожием и обильными побоями»; «не могу без страха думать о том времени, когда к власти придут эти темные иконоборцы». Он отрекался от «моего упрямого друга Маркса», одного из «безбожных богов для себя».
Что было общим у этих людей, так это их незаурядная способность ненавидеть, которая находила выражение в ядовитых нападках на врагов, но и (пожалуй, особенно) на друзей и благодетелей. Это было частью их ненависти к себе, которую питают евреи-отступники. Марксу это было присуще в еще большей степени, чем Гейне. Он пытался отсечь иудаизм от своей жизни. В то время как Гейне был глубоко обеспокоен зверствами 1840 года в Дамаске, Маркс всю жизнь старался не проявить ни малейшего беспокойства по поводу несправедливости, проявленной по отношению к евреям. Несмотря на невежество Маркса в вопросах иудаизма, у нас нет оснований сомневаться в его еврействе. Как у Гейне и всех прочих, на его понятие прогресса очень глубоко повлиял Гегель, однако его отношение к истории как позитивной и динамичной силе в человеческом обществе, управляемой железными законами, как к Торе атеиста, является истинно еврейским. Его коммунистическая вера глубоко коренится в еврейском апокалипсисе и мессианстве. Его понятие власти - катедократическое. Контроль за судьбами революции должен быть в руках элитарной интеллигенции, которая штудирует книги и понимает законы истории. Они формируют то, что он называл «менеджмент», директорат. Пролетариат, «люди без собственности», являются просто средством, чья обязанность повиноваться, - как у Ездры-летописца; в них он видел не знающих закона «людей земли».
|
ПОПУЛЯРНАЯ ИСТОРИЯ ЕВРЕЕВ
