|
Страница 91 из 149
И маскили занялись реанимацией иврита. Но они не знали, что писать на нем. Самый крупный их проект состоял в том, чтобы издать «гибридный» вариант Библии, используя немецкие слова, написанные еврейскими буквами. Проект имел успех. Многие тысячи евреев, особенно старшего поколения, которым была недоступна светская школа, благодаря ему получили доступ к литературному немецкому языку. Но это привело не к увеличению роли иврита, а к уменьшению. Читая понемецки и приобщаясь к светской культуре, евреи утрачивали интерес к ивриту, а то и к иудаизму. Даже те, кто сохранил веру, видели меньше смысла в иврите, поскольку и в проповедях и в молитвенниках стал использоваться местный язык.
Существовала, конечно, живая, хотя и слабая, литературная традиция на иврите. Но маскили и к ней относились с неприязнью по причинам идеологическим. Великие средневековые богословы вроде Маймонида писали по-арабски. Однако письменный иврит уцелел в мусульманской Испании, а затем возродился в Италии эпохи Ренессанса. В XVII веке некоторые итальянские евреи продолжали писать на прекрасном иврите. Затем эта традиция обрела своего гения - Моисея Хамма Луццато (1707-1746). Этот замечательный человек был родом из одной из старейших и уважаемых еврейских семей в итальянском городе Падуя. Он был вундеркиндом. У него были лучшие учителя и возможность учиться в знаменитом университете, он изучал светские науки в их классическом и современном итальянском вариантах, а также широкий круг вопросов, связанных с иудаизмом. У Луццато была удивительная способность писать высоким академическим «штилем» на глубокомысленные темы и в то же время излагать сложные вопросы достаточно понятно для простой аудитории. Он мог писать на различных языках, как древних, так и современных. Так, одна из его работ была написана на арамейском - языке, на котором был написан оригинал «Зохара». Но чаще всего он пользовался ивритом. Луццато является автором большого числа поэтических произведений на иврите, как религиозных, которые не сохранились, так и светских, посвященных его друзьям. Ему принадлежат три стихотворные пьесы на иврите. И самое главное - он написал этический труд «Мешилат Йешарим», или «Путь восхождения», который в конце XVIII века и на протяжении всего XIX века был наиболее влиятельной и читаемой книгой на иврите у евреев Восточной Европы. Так не был ли он идеальным предтечей возрождения иврита? Только не для просвещенных немецких евреев. Напротив: для них он символизировал то, что им хотелось отвергнуть и устранить. Ибо Луццато был каббалистом и мистиком. Хуже того: он вполне мог оказаться скрытым шаббатейцем или чем-то в этом роде. Он приобрел, по его собственному признанию, вкус к возмутительным писаниям Натана из Газы, обладавшим способностью дать объяснение буквально всему, стоит вам сделать первый иррациональный шажок. В Падуе он, похоже, собрал вокруг себя группу молодых умников, которые предавались опаснейшим рассуждениям. Венецианские раввины учинили у него в доме обыск и обнаружили свидетельства занятий колдовством. От греха подальше он перебрался в Амстердам. Однако ему и там запретили заниматься каббалой. В конце концов он направился в Святую Землю, где в Аккре его настигла чума. Нося имя Моисей, он женился на девушке по имени Цинора, что дало ему основание считать себя реинкарнацией Моисея и его жены. С этим согласились многие евреи на Востоке или, по крайней мере, относились к нему как к святому. Для просвещенных немецких евреев сие было неприемлемо. Впрочем, даже если отбросить его личные претензии, содержание его этики также было неприемлемо для маскилей. В своем «Пути восхождения» и в более поздней работе «Даат Тевунот», или «Нисходящее знание», он кратко, но блестяще излагает историю и цель сотворения мира Богом и роль евреев Земли Обетованной и диаспоры. Он четко показывает место евреев в современном мире и что они должны делать, чтобы оправдаться, и бескомпромиссно говорит о цели жизни следующее: «Смысл существования человека в этом мире состоит в том, чтобы следовать заветам, поклоняться Богу и противостоять искушениям. Не должно быть, чтобы для него мирское счастье значило что-либо иное, чем просто помощь или опора в обретении удовлетворения от того, что он всем сердцем служит этому предназначению; и должно быть так, чтобы все его внимание было посвящено Создателю, да будет Он благословен и чтобы не было у него другой цели в делах малых и великих, кроме как приблизиться к Нему, да будет Он благословен, и разбить все препоны, отделяющие его от Вседержителя».
Перед нами человек, писавший на иврите, предлагавший свою последовательную и по-своему строгую философию, которая вдохновляла миллионы евреев и остается даже сегодня живой традицией иудаизма. Но она стала анафемой для просвещенных. Вместо того чтобы заманить ивритом бывших жителей гетто в современный мир и предложить им достойное в нем место, она совершила прямо противоположное. Эта философия требовала, чтобы евреи обратили свой взор к Богу - но благочестивые евреи всегда занимали такую позицию. И поэтому живая традиция иврита не стыковалась с генеральным планом просвещения. Попытка просветителей использовать иврит в параллель с немецким не привела к продвижению вперед. Евреи просто усваивали немецкий и ассимилировались. Маскили не могли предвидеть, что иврит действительно войдет в жизнь евреев, причем решительно, но уже в качестве орудия сионизма, разновидности иудаизма, которая была для них так же неприемлема, как и мистическое мессианство.
По иронии судьбы еврейским языком, который наиболее успешно и естественно прогрессировал в XIX веке, оказался идиш. Достойно сожаления, что маскили, для которых способность говорить и писать понемецки была свидетельством просвещенности, так мало знали о нем. А ведь идиш был не просто уголовным жаргоном. Он гораздо больше, чем испорченный немецкий. Для благочестивых евреев это был «временный» язык, или, по их терминологии, не божественный, не исторический. Имелось в виду, что, по большому историческому счету, по мере приближения Мессианской эры евреи, видимо, перейдут к ивриту, языку Торы, который уже является рабочим в таких важных вопросах, как ритуал, богословие и, зачастую, общинное управление. Однако для временного языка идиш был достаточно взрослым, почти таким же старым, как ряд европейских языков. Евреи начали конструировать его на основе ряда городских немецких диалектов, когда их вытеснили из Франции и Италии в немецкоязычную Лотарингию. Старый идиш (1250-1500) отмечен первым контактом немецкоязычных евреев со славянскими евреями, говорившими на так называемом кнаанском диалекте. В течение последующих 200 лет (1500-1700), формировался средний идиш, становившийся все более славянским и диалектным. И, наконец, в XVIII веке развился современный идиш. Его литературная форма окончательно сложилась между 1810 и 1860 годами в городах восточноевропейской диаспоры, где в течение полувека все большее распространение получали газеты и журналы и расцветала книготорговля на идише.
Филологи привели его в порядок, и к 1908 году он был достаточно совершенен, чтобы его сторонники смогли провести в Черновцах Всемирную конференцию по идишу. По мере роста в Восточной Европе еврейского населения на нем говорило, писало и читало все большее количество людей. К концу 1930-х годов он был основным языком для приблизительно 11 миллионов человек.
Идиш был богатым, живым языком, на котором болтали горожане. У него были, правда, с самого начала некоторые ограничения. В идише очень мало слов для обозначения животных и птиц. В нем практически нет военной терминологии. Эти недостатки восполнялись за счет немецких, польских и русских слов. Идиш был особенно силен своей способностью заимствовать - из арабского, иврита, арамейского, вообще из любого языка, что встречался на его пути. С другой стороны, и из него кое-что перешло в иврит, американский английский. Главным достоинством его можно считать внутреннюю утонченность, изящество, в особенности способность характеризовать человеческие типажи и эмоции. Это язык уличных мудрецов, умных неудачников; язык пафоса, страдания и покорности, скрашенных юмором, довольно сильной иронией и суевериями. Исаак Башевис Зингер, один из виднейших его поклонников, отмечал, что это - единственный язык, на котором никогда не говорят стоящие у власти.
Идиш был естественным языком для возрождающейся еврейской нации, потому что на нем повсеместно говорили, он был живым, и во второй половине XIX века стала появляться, причем интенсивно, литература на нем, включавшая рассказы, поэмы, пьесы и романы. Но существует много причин, в силу которых он не мог выполнить своего предназначения. Ему мешал целый ряд противоречивых моментов. Многие раввины считали его языком женщин, которые недостаточно умны или образованны, чтобы учиться на иврите. Германские маскили, с другой стороны, связывали его с ортодоксальностью, поскольку использование его поощряло отсталость, предрассудки и иррациональность. В среде крупной еврейской общины в Венгрии местный язык был принят для повседневного общения, а идиш был языком религиозных проповедей, на который еврейским мальчикам приходилось переводить тексты, составленные на иврите и арамейском; тем самым он ассоциировался с неискаженной ортодоксальностью. В российской черте оседлости и австрийской Галиции он становился зачастую языком секуляризации. Во второй половине XIX века почти в каждой восточноевропейской еврейской общине существовал круг атеистов и радикалов, для которых идиш был языком протеста и несогласия, и которые читали на идише книги и периодические издания, отвечавшие их взглядам. Но даже на Востоке, где идиш использовался большинством евреев, он не обладал монополией на универсальность. Политические лидеры все чаще обращались к немецкому языку, а затем к русскому. Неполитические секуляризаторы обычно, как и положено маскилам, отдавали приоритет ивриту. Об этом четко сказал Наум Шлющ, который переводил на иврит Золя, Флобера и Мопассана: «В то время, как эмансипированный еврей Востока заменил иврит языком страны проживания, раввины не доверяли ничему, кроме религии, а богатые спонсоры отказывались поддерживать литературу, не имеющую пока доступа в хорошее общество, короче, пока все они держались в стороне, только маскиль, интеллигент из провинциального городка, польский мехаббер [автор], презираемый и безвестный, зачастую жертва своих убеждений, посвятивший себя всем сердцем, душой и силами сохранению славных литературных традиций иврита - только он хранил верность тому, что было подлинной миссией языка Библии с момента его возникновения».
Все это, без сомнения, верно. Но в целом было много таких еврейских писателей, которые столь же героико-патетически могли бы заявить о себе как о поддерживающих еврейский дух.
Короче говоря, в начале XIX века у еврейского языка достаточно неясным было и настоящее и будущее, причем по причинам, которые глубоко коренились в истории и вере. Путаница лингвистическая была лишь частью более широкой культурной неопределенности. Та же, в свою очередь, происходила от растущей религиозной неопределенности в еврейской среде, которую можно было бы просуммировать одной фразой: был ли иудаизм частью жизни или всей жизнью? Если только частью, то компромисс с современностью был возможен. Но в этом случае евреи могли просто раствориться в окружающем их обществе большинства. Если же он был всей жизнью, то евреи, значит, просто сменили гетто из камня на гетто из интеллекта. Но и в этом случае большинство евреев постарается вырваться из тюрьмы и будет навсегда потеряно для Закона. И все компромиссы, которые мы рассматривали, оказывались бессильными перед лицом этого выбора.
|
ПОПУЛЯРНАЯ ИСТОРИЯ ЕВРЕЕВ
