|
Страница 80 из 149
Работа Спинозы демонстрирует одну гипертрофированную особенность еврейского духа, а именно его склонность не только все рационализировать, но и все интеллектуализировать. Он был одним из тех, кто верил в возможность разрешить все споры и конфликты мнений, а также достичь человеческого совершенства в результате логического процесса. Он считал, что проблемы этики могут быть разрешены подобно доказательству геометрических теорем. Тем самым он находился в русле традиций Маймонида, который утверждал, что к идеальному миру можно прийти через здравый смысл, и именно так наступит эпоха мессии. Но Маймонид считал, что для этого следует соблюдать Закон во всей его полноте и Высшей целесообразности, то есть опираясь на Откровение, через Тору. Спиноза же не верил в Откровение и хотел отбросить Тору за ненадобностью. Он считал, что результат может быть достигнут при помощи чистого разума.
Это привело его на позицию антигуманизма. Он пытался дать человеку, как он выражался, «все средства против эмоций». До какого-то момента это действительно привлекательно. Спиноза хотел преодолеть страсть. Он, надо сказать, всегда сам следовал тому, чему учил. Никогда в жизни он не приходил в ярость, как бы его ни провоцировали (а это случалось нередко), никогда не выходил из себя. Его характеризовали самодисциплина и героическое самоотречение. Весь грех - от невежества, утверждал он; к несчастьям, равно как и их причинам, следует относиться как к части общего мироустройства. Осознав это, человек становится неуязвим для печали, ненависти, желания отомстить. «Ненависть усиливается от встречной ненависти; с другой стороны, ее можно победить любовью. Ненависть, которая полностью уничтожена любовью, сама превращается в любовь; а потому любовь становится больше, если ей предшествовала ненависть». Но, согласно Спинозе, «любовь» есть вещь специфическая. Все предопределено. Он не верит в свободу воли, а потому плохи надежда и страх, равно как и покорность, и покаяние. «Тот, кто жалеет о содеянном, дважды жалок и немощен». На все, что случается, есть воля Божья. Мудрый человек стремится видеть мир с позиций Бога. Лишь по невежеству мы думаем, что способны изменить будущее. Осознав это, мы можем освободиться от страха; освободившись, мы размышляем не о смерти, а о жизни. Поняв себя и свои чувства, из которых удалена страсть, мы можем возлюбить Бога. Но это, конечно, не будет любовью одного существа к другому, ибо Бог не существо, а вообще все сущее; и любовь есть не страсть, но понимание. У Бога же, точнее у «Бога», нет ни страсти, ни удовольствия, ни боли; он ни к кому не питает ни любви, ни ненависти. А поэтому «тот, кто любит Бога, не должен ждать, что Бог в ответ возлюбит его». Или так: «Интеллектуальная любовь разума к Богу есть часть бесконечной любви, которую Бог питает к себе».
Нетрудно видеть, почему Спиноза привлекателен для рассудочных, но лишенных сердца философов - вроде Бертрама Рассела; или почему иные люди считают его каким-то бескровным, даже отталкивающим. Своим современникам Спиноза, подобно Гоббсу, у которого он воспринял холодную строгость, внушал подлинный ужас. Может быть, было бы лучше, если бы он раз и навсегда перестал пользоваться кодовыми словами вроде слова «Бог» и выражался недвусмысленно. Его влияние на других ведущих европейских писателей трудно переоценить. Им были буквально зачарованы как французские интеллектуалы (например, Вольтер), так и немецкие, один из которых, Лессинг, утверждал: «Нет другой философии, кроме философии Спинозы». Что же касается евреев, то он просто перекрыл одно из направлений развития: фактически он не столько довел рационалистическую линию Маймонида до ее логического завершения, сколько вообще вывел ее за пределы иудаизма.
Но оставалась иррациональная линия, которая восторжествовала в XIV веке. Ее каббала была воспринята нормативным иудаизмом. Она получила сокрушительный удар с отступничеством Шаббетая Зеви. Шаббетаинизм ушел в подполье. Фиглярство Якоба Франка показало, что эта линия также могла бы вывести энтузиастов и упрямых за пределы иудаизма. Огромная эмоциональная энергия и пыл, питавшие мессианское движение в 1660-х годах, сохранились. Неужели не оставалось способа позволить им самовыразиться и в то же время остаться (пусть даже не совсем прочно) в колеснице иудаизма?
В XVIII веке эта проблема относилась не только к иудаизму. К 1700 году научная революция, которая предшествовала промышленной, уже разворачивалась. Ньютоновская теория механического космоса, управляемого железными законами математики, одержала победу. В верхах общества распространялся скептицизм. Религиозными лидерами становились люди холодные, вежливые, мирские, склонные к терпимости, поскольку их не слишком глубоко волновали вопросы доктрин, за которые их предшественники отнимали или отдавали жизнь. Массам же, чья жизнь была нелегкой, требовалось нечто большее. И появлялись люди, готовые это нечто предложить. В Германии это было движение Благочестивых. В Англии - братья Уэсли и их методизм. В Америке - первое Великое Пробуждение. В Восточной Европе, где в это время проживало более половины всех евреев, - хасидизм.
Благочестивый пыл среди еврейских масс Польши был не просто религиозной силой. У него имелись и радикальные полутона. Еврейское общество было авторитарным, а зачастую и деспотическим. Им правила олигархия богатых торговцев и адвокатов - раввинов, связанных между собой родственными узами. Система советов давала этой элите в руки грозную силу, а электорат, избиравший ее, был достаточно узок. Эта олигархия не была абсолютно замкнутой, поскольку образование позволяло в нее внедриться. Теоретически на это могли рассчитывать даже бедняки. Кафедократия была по необходимости и меритократией. Однако большинство бедняков оставалось (и ощущало себя) бессильными. В синагоге они ничего не значили. Можно было, конечно, подать жалобу на раввина, однако на нее не обращали внимания, если у него в семье было все в порядке. И напротив: многие местные постановления карали всех тех, кто «распускает сплетни и высмеивает дела уважаемых людей города». Дух угнетения ощущался не только на уровне общины, но и в семье. Для гетто был характерен патриархат. Отец имел право силой заставить учить Тору своего сына по исполнении тому 12 лет. С 13 лет вступал в действие закон насчет непокорного сына из Второзакония. Теоретически непослушного можно было предать суду старейшин, осудить и побить камнями; высечь его можно было даже за первую провинность. Талмуд, правда, сообщает, что таких случаев не наблюдалось, но тень закона тем не менее висела над сыном. Отец мог принять решение относительно брачного контракта дочери до достижения ею совершеннолетия. Став в двенадцать с половиной лет богерет, она, в принципе, могла отвергнуть такого мужа, но на практике такие случаи встречались редко. Детей учили, что чтить родителей - значит чтить Бога. Короче, в гетто всякого рода субординации было более чем достаточно.
Однако одним из достоинств евреев было то, что они не были склонны робко подчиняться своим назначенным властным структурам. Еврей вечно протестует. И еврейская традиция, хотя зачастую и неохотно, находит место для такого протестанта. Она позволяет также святому действовать вне пределов обычной религиозной структуры. Мы уже встречались с понятием баал-шем, «хозяин божественного имени». Оно восходит к временам вавилонских геоним. С XVI столетия они встречались среди евреев-ашкенази, занимаясь практической каббалой. Некоторые из них были настоящими учеными. Большинство же писало заклинания-обереги или в духе народной медицины лечило специальными молитвами, чародейством, травами и кусочками животных. Они специализировались на душевных расстройствах и изгнании диббуков. Где-то около 1736 года один из таких людей, Израиль бен Элизер, известный позднее как Бааль Шем Тов (ок. 1700-1760) или просто Бешт (по инициалам), ощутил некий зов. Сам он был сиротой, родом из Окопа, что в отсталой Подолии. В разное время он прислуживал на ритуальной скотобойне, добывал глину в Карпатах, был сторожем в синагоге и содержал постоялый двор. На портретах он обычно изображен с трубкой в руке или во рту. Он был человеком из народа и был очень далек от апостолической генеалогической линии раввинов, которая теоретически могла быть прослежена аж до Моисея. Он мало учился. Оригиналов его работ не сохранилось. Письма с его подписью, возможно, являются поддельными. Его проповеди сохранились в записи учеников. Он не выступал в синагогах, только вне их, причем, подобно Джону Уэсли, путешествовал по стране. Он писал амулеты, лечил людей и изгонял из них злых духов - короче, вел себя как обычный святой. Но кроме всего этого, он обладал подлинной харизмой: в его присутствии мужчины и женщины ощущали высокие порывы, чувствовали себя способными на благочестивые поступки. Это ощущение интенсивной, хотя какой-то домашней, святости усиливалось исцелениями, которые были зачастую очень зрелищными, а также его снами, в которых он провидел события, его мистическими состояниями и приписываемыми ему чудесами.
Все это сделало его влиятельной личностью. Он приобрел известность и организовал собственный суд на манер любого знаменитого раввина, и люди приезжали к нему издалека. Но основателем движения его сделала скорее изобретательность. Ему принадлежит идея создания двух новых институтов. Первый - возрождение древней концепции цадика, высшего человеческого существа, высшего в силу его особой верности Богу. Сама идея была стара, как Ной, но Бааль Шем Тов придал ей новое значение. С изменой Шаббетая Зеви мессианство было скомпрометировано. В то же время Бешт не питал никаких иллюзий относительно франкизма или иной мессианской секты, отколовшейся от иудейского монотеизма. Как он выражался, «Шекинья рыдает и говорит, что пока конечность держится на теле, есть надежда на исцеление. Но, будучи отсечена, она уже не может быть восстановлена; каждый же еврей есть конечность Шекиньи». И у него не было намерений двигаться по этой дороге «ампутации». В то же время он понимал, что мессия-неудачник оставил зияющую пустоту в еврейских сердцах. И он заполнил эту пустоту, возродив цадика, который (согласно его учению) ниспослан свыше как милость и благодать Божья. Цадик, по Бааль Шем Тову, не есть мессия, но и не совсем обычный человек, он - где-то посередине. Более того, поскольку цадик не претендует на роль мессии, их может быть много. Таким образом, появляются новые персонажи, которые могут способствовать распространению и становлению религиозного движения.
Во-вторых, он изобрел революционную форму популярной молитвы. Это было важно, поскольку позволяло и простым, неграмотным евреям вносить свою лепту в религиозную практику. Великая сила лурианской каббалы состояла в том, что она порождала в массах ощущение того, что они могут ускорить приход мессии своими молитвами и благочестием. Бааль Шем Тов добился подобного же эффекта народной причастности своей новой теорией молитвы, которую несли он и его последователи. Он подчеркивал, что молитва - не столько человеческая деятельность, сколько сверхъестественный акт, в котором человек прорывается через барьеры своего естественного существования в божественный мир. Как человеку это удается? Он берет молитвенник и концентрирует все свое сознание на буквах. Он не читает, он желает. И, когда он делает это, буквы теряют форму, расплываются, и (это типично каббалистическая идея) божественная сущность, скрытая в буквах, становится духовно видимой. Это похоже на то, как если мы смотрим сквозь прозрачный объект. Бешт называл это «входить в буквы молитв» или в «небесные залы»; человек знал, что он достоин, когда «входил в залы молитв».Бешт учил, что, для того чтобы «войти», человек должен уничто-жить свою личность, стать ничем. Тогда он создает вакуум, который заполняется некоей высшей сущностью, действующей и говорящей за него. Когда слова молитвенника сливаются в точку, свершается трансформация, человек прекращает свою человеческую деятельность, и тогда уже не человек шлет наверх свои слова, а, наоборот, они посылаются в его уста. Мы продолжаем говорить, но мысли поставляются духом. Бешт говорил: «Я позволяю рту говорить все, что он хочет сказать». Его последователь, глава второго поколения хасидизма Дов Баер объяснял, что духовная энергия, делающая возможным это божественное преображение, проистекает из того, что Тора и Бог, в сущности, суть единое целое, и божественная энергия хранится в буквах Великой Книги. Успешный акт созерцательной молитвы высвобождает эту энергию. Дов Баер использовал и другое сравнение: «Когда человек занимается или молится, слово следует произносить в полную силу, подобно тому, как капля семени извергается всем его телом, и в этой капле концентрируется вся его сила».
|
ПОПУЛЯРНАЯ ИСТОРИЯ ЕВРЕЕВ
